упаси вас Боже трогать!
Скоро лодки японские к самому борту подплыли. Прибывший вельможа грузным, полным был. На палубу взобрался лишь с большим трудом при помощи телохранителей, толкавших его под толстый зад. Вслед за ним и слуги влезли – все с длинными мечами. Японец главный вначале отдышался, потом оправил с помощью прислужников долгополую свою одежду из шелка синего, с рукавами широчайшими, украшенными кисточками, и уж только вслед за туалетом изобразил на круглом своем лице подобие улыбки, и глазки его при этом в жирных складках кожи утонули, так что и ресницы негустые скрылись, и получилось лицо безглазым и смахивающим на небольшую тыкву. На голове его крошечная шапочка красовалась, Бог весть как державшаяся на макушке плоской, лысой. За широким поясом рукоятями вниз торчали два меча. Японец поклонился, из-за пояса веер выхватил, стал обмахиваться им, не двигаясь с места. Беньёвский поклонился тоже, шагнул навстречу вельможе и по-французски спросил:
– Не имею ли я честь видеть правителя этого острова? Мы рады приветствовать вас на борту корабля, британской короне принадлежащего. Я – капитан, барон де Бенёв.
Японец кинул быстрый взгляд на прислужника, державшего над ним раскрытый зонт. Тот, похоже, был у главного за толмача, потому что, наклонившись к уху вельможи, проверещал ему что-то по-японски. Главный, словно осознав честь присутствия на британском судне, взметнул вверх тонкие щипаные брови, значительно кивнул и небрежно бросил переводчику фразу, перетолмаченную тут же:
– Даймиос Фукиру, местный властелин, рад приветствовать славных британских моряков и лично барона де Бенёв близ своей земли. Чем вызван ваш приход?
– Необходимостью починки судна, – отвечал Беньёвский, – и желанием пополнить запасы питьевой воды.
Толмач мгновенно перевел, и жирное лицо даймиоса Фукиру стало едва не вдвое шире от улыбки. Он ответил быстро:
– Вам предоставят сколько угодно чистейшей, как слеза, питьевой воды и необходимые материалы для починки судна. Фукиру гостеприимен.
Беньёвский был доволен и снова поклонился:
– О вашем приеме милостивом я по прибытии в Лондон тотчас доложу своему правительству. Сейчас же по закону гостеприимства я буду счастлив вручить вам эти скромные дары, – и он махнул рукой Чурину, который неуклюже поднес японцу связку отборных собольих шкурок, не поленившись перед этим пригладить, причесать густой, блестящий мех.
– Доброго здоровьичка вашей милости желаем, – добавил с хмурым лицом Василий Чурин, не замечая, как побледнел от бешенства Беньёвский. – Сгодится в стужу брюхо-то прикрыть.
Фукиру шкурки принял почти бесстрастно, передал их тут же слугам, но было видно, что подарком даймиос доволен. Потом, желая, видно, судно осмотреть, пошел по палубе и вдруг уставился на пушку. Посмотрел на берег, на пушку снова, наклонился, приглядываясь к чему-то на бронзовом ее стволе, похлопал по ней пухленькой своей ладошкой и всем на удивленье вымолвил с масленой улыбкой:
– Карашо!
Но улыбка слетела с обрюзгшего его лица так же быстро, как и появилась на нем, даймиос приблизился к Беньёвскому, и толмач заговорил:
– Их светлость, даймиос Фукиру, выражает свою великую, ни с чем не сравнимую признательность барону де Бенёв и славной головой Будды клянется в том, что наполнит весь его корабль прозрачной, как алмаз, питьевой водой, но заклинает британских моряков не выходить на берег и даже приближаться к нему на лодке. В противном случае их светлость будет вынужден всех, кто нарушит его приказ, лишить права на существование посредством отделения головы от тела, как того требуют древние законы Империи восходящего солнца. На прощанье их светлость желает британским морякам счастливого, тихого отдыха близ прекрасной японской земли.
Фукиру улыбался. С трудом скрывая негодование – все видели, как трудно давалось ему это, – Беньёвский улыбнулся тоже и обратился к толмачу:
– Передай их светлости, что примем к сведенью его совет. Но пускай исполнит обещанье и своих холопов с водою к нам пришлет. Больше нам ничего не надо.
Толмач перевел, Фукиру поклонился и пошел к трапу, по которому его долго спускали в лодку, после чего бережно переправили к нему вязку собольих шкур. На них японец даже не взглянул и положил под ноги. Сидел и чванливо улыбался. Поспускались в лодку и его телохранители, и маленькая эскадра к берегу двинулась.
Беньёвский дрожал от гнева. К нему подошел Винблан, резко выбросил в сторону отплывающих руку, давясь бешенством, по-немецки сказал:
– Мой адмирал! Разреши, пока они недалеко, из пушек, из мушкетов обезьян японских в крупу разделаем! Толстая свинья нас опозорила, унизила! Чего медлить? Дозволь!
Беньёвский несколько мгновений раздумывал как будто, но потом сказал, утишая ярость:
– Август, если б не отсутствие воды, до берега они бы не доплыли и я бы собственноручно разможжил эту гнилую тыкву из пистолета. Но я ответственен за всех – за них и за тебя. Вот поэтому я и умеряю ярость и тебе велю – умерь...
Винблан неуважительно обдал Беньёвского презрительным взглядом и пошел в кают-компанию.
8. КАК ПОМЕРЛА ЛЮБОВЬ К ЗЕМЛЕ ЯПОНСКОЙ
Спустились сумерки. Только к вечеру мужики обмозговали, обкумекали все до конца, до мелочей, и решили, что депутатов будет трое: Суета, Спиридон Судейкин и Ивашка Рюмин, но на поклон к Бейноске все пойдут, потому как, решили, в столь важном деле каждый свое лицо обязан был явить. Без криков, серьезные, спокойные (те, кто пробовал японское вино, уж протрезветь успели), подошли они к каюте офицерской. Вызвали Беньёвского на палубу. Тот вышел к ним с Устюжиновым Ваней – занимались в этот час наукой. Мужики с неудовольствием на юношу взглянули – и больше не смотрели, словно и не было его.
– Сударь хороший, – поклонился Суета, – имеем мы до тебя изрядной важности беседу. Изволь послухать...
