Ночи в цирке

В тех редких случаях, когда Принцесса делила свое соломенное ложе возлежащих тигров с кем-нибудь из людей, это всегда происходило в темноте, потому что каждый дюйм ее тела, словно татуировкой, был покрыт шрамами от тигриных когтей. Такова была цена, которую ей приходилось платить за их приручение.

Потрескивающий аромат жарящейся колбасы и бекона мешаются во внутреннем дворике цирка с тяжелым духом навоза, мяса, выпечки и диких зверей. Открылся буфет, и: «Слава тебе Господи! – воскликнули мальчишки из конюшни. – Настоящие английские завтраки!»

Когда Самсон-Силач, с ругательствами расталкивая толпу русских коробейников (а он терпеть не мог все чужеземное), явился за полагавшейся ему утренней кружкой чая и бутербродом, он попал под шквал насмешек со стороны жующих разнорабочих по поводу его проигрыша (слух о котором очень быстро распространился по цирку) своей любовницы – клоуну. Самсон ни словом не обмолвился о том, что бросил Миньону на растерзание вырвавшемуся из клетки тигру, и что это произошло, когда на манеже появился клоун; ничего подобного! Поигрывая грудными мышцами, он красочно описывал ту судьбу, которая ожидает чертова клоуна, когда он до него доберется; бегство Миньоны на Аллею клоунов за своим спасителем больно задело его гордость. Во всей этой истории он отводил Миньоне роль женщины – причины раздора между мужчинами, да и разве могла она играть какую-нибудь другую роль в их жизни?

Восторженно улыбаясь во весь рот. Полковник ломает котелок перед шествующей мимо Феверс, которую великий знаток цирка, принц Уэльский, находит вовсе не гуттаперчевой, а состоящей из изрядного количества плоти. Походка ее ужасна, как у спешившейся валькирии, но потрясающие формы по-прежнему обещают наслаждение, о котором Полковник мог разве что мечтать.

Лиззи, сгорбившаяся над своим саквояжем похожим на чемодан знахарки или подпольной акушерки, метнула на Полковника сумрачный взгляд из смутных глубин затаенной злобы сицилийского происхождения. Ему же эскорт в лице Лиззи представлялся не более чем камнем преткновения между ним и diner a deux [75] с летуньей, который мог привести… да кто его знает – к чему. Есть, сэр!

С этой мыслью он выпустил огромный шлейф дыма и с таким воодушевлением прижал к себе Сивиллу, что та взвизгнула.

Лиззи приостановилась и бросила цыгану-скрипачу копейку, получив в ответ бурную тираду невнятных благодарностей и, непонятно зачем, какую-то брошюру, которую она, не глядя, сунула в саквояж. Полковник не придал случившемуся никакого значения, однако продавец горячих пирожков с повидлом – на самом деле агент тайной полиции – многое бы дал, чтобы изучить переданную брошюру. Но в этот момент Феверс решила освободить его от всех пирожков и щедрой рукой принялась раздавать их отпрыскам Шаривари, которые, горохом посыпавшись с бельевой веревки за гостинцами, скакали вокруг пирожника с такой латиноамериканской экспрессивностью, что тот чуть не забыл взять деньги.

Рядом с женщинами стояла какая-то девушка, вернее – молодая леди, – белокурая, худая, закутанная в красную шерстяную шаль. Что-то в ней показалось Полковнику знакомым: «Где я мог ее видеть раньше?» Силач же, поглощенный описаниями приятелям увечий, которые ожидают Уолсера при их очередной встрече, вообще ее не заметил.

Полковник пожевал сигару и вздохнул, потому что Феверс ограничилась лишь отрывистым кивком в его сторону, и обе женщины вместе со своей гостьей скрылись в зверинце, словно по горячему кровавому следу, оставленному Принцессой. Интерес Полковника к Феверс усиливался пропорционально ее безразличию к нему и количеству предварительно проданных билетов на ее выступление.

И тут: «Эй, смотрите! Эй-эй-эй!» Предметом его легко переключающегося внимания стал шумный выход клоунов со сворой тявкающих собачонок. Полковник с радостью отметил, что среди них был принятый им новичок, выглядевший, правда, не очень: рука на перевязи, да и вообще…

– На ловца и зверь бежит! – подначивали Самсона гогочущие конюхи, но тому достаточно было взглянуть на шкафоподобного, с утра уже «принявшего» Буффо, который вел свой табор с видом безумца, в любую секунду готового к нанесению непоправимых телесных повреждений. «Не сейчас», – резюмировал Самсон, склонившись к благоразумию. Он отшвырнул свою кружку и убрался восвояси. «Прихвачу, когда один будет».

Буффо, возглавляющий процессию клоунов… Черт возьми, что такое? Чертова дюжина клоунов! Еще вчера их было двенадцать, а сегодня тринадцать, и тринадцатый явно не вышел ростом.

Клоуны… Выглядят как банда разбойников. Нет, не разбойников, а мобилизованных. Отряд мобилизованных наемников, имеющих право совершать любые, самые дикие преступления, при условии, что они сохраняют свою эксцентрическую внешность. Неистовое проявление ими темперамента играет на руку страху, даже если зрителям приходится учиться смеяться над ними и даже если этот смех есть результат успешного подавления в себе страха.

Иванушкины отношения с клоунами развивались так: поначалу он их боялся, потом пришел в восторг, и наконец захотел стать одним из них, чтобы, как и они – ужасать, очаровывать, бесчинствовать, разрушать, но никогда не выходить при этом за пределы существования, иметь право на неограниченную свободу действий, но запрет на само действие, чтобы вернувшаяся домой бабушка могла, как и прежде, раздувать в печке угли – красные и черные, – даже если клоуны взорвут весь город, и чтобы ничего не менялось. Ничего. Взорванные здания, невесомые, как пузырьки, воспарят в воздух и снова мягко опустятся туда, где они стояли. Трупы будут корчиться, разваливаться по суставам, расчленяться – а потом соберут свои разбросанные там и сям конечности и немного пожонглируют ими, перед тем как заново собрать их, сустав к суставу: все на месте, все в порядке, сэр!

И тогда всем станет ясно, что все останется точно таким же, каким было всегда, что ничто не рождается из катастрофы, что хаос порождает застой.

Словно некая волшебная крестная мать осенила каждого клоуна при рождении своим благословением: делай, что хочешь, пока никто не принимает тебя всерьез.

На треуголке своего последнего ученика Буффо пришил бубенчики, чтобы тот «не слышал журчания своих вытекающих мозгов».

Иванушка, в шапке с бубенцами, словно навсегда освободившись от обычного положения двуногого существа, крутил на манеже сальто, до тех пор пока не столкнулся с Буффо, выделывавшим кульбиты ему навстречу. За что и получил приличную взбучку («Не надо путаться под ногами!»), и минут пять раздумывал о том, не лучше ли убежать, пока не поздно, из цирка, но даже сидя, надувшись, в первом ряду с пальцем во рту, не мог отвести глаз от артистов.

Буффо придумал репризу для Уолсера, который не мог стоять на руках.

– Кричи петухом!

– Кукареку! – покорно сказал Уолсер.

– Кукареку-у-шки-и! – поправил Буффо, отдавая тем самым маленькую дань царю всея Руси. – Похлопай немного крыльями.

– Кукареку-у-шки-и!

Входя в роль, Уолсер привстал на цыпочки и отчаянно замахал руками, одна из которых болталась на перевязи.

– Дамы и господа! Мальчики и девочки! – начал Буффо. – Позвольте преподнести вам подарок! Человек-Петух!

Грик извлек из своей скрипки не первой свежести яйцо и засветил им Уолсеру в переносицу. Буффо с одобрением крякнул. В недрах барабана Грок откопал еще пару яиц. Под веселое улюлюканье все клоуны принялись доставать яйца из всевозможных частей своей одежды и тела и забрасывать ими Уолсера, пока клейкая яичная жижа не потекла у того по лицу, залепляя глаза. На всех своих инструментах Грик и Грок ударили «Мы идем на охоту!». Иванушка подумал было о том, сколько блинов бабушка могла бы испечь из этих яиц, размазанных по опилкам, но смех мешал ему думать.

Размахивая атласными фалдами, невидимые мучители Уолсера уворачивались от его выпадов, пинали его своими длинными башмаками, тыкали ходулями, старались повалить. Услышав заливистый смех Иванушки, Уолсер рассвирепел: «Что, к черту, здесь смешного?» – и с силой лягнул наугад ногой.

Как он узнал впоследствии, его яростное брыкание было самым смешным, когда его с пинками и криками