волокли по манежу; яростное брыкание и нелепая перевязь.
С этого дня Уолсеру пришлось носить на голове петушиный гребень. Буффо после непродолжительных раздумий, во время которых он мял свою огромную белую челюсть, решил, что отныне Человек-Петух со своим петушиным криком и гребнем будет коронным блюдом в рождественском меню клоунов.
Новая профессия Уолсера предъявляла к нему и новые требования.
В это время завернувшая в зверинец Феверс на ломаном французском вела оживленный, хотя и несколько односторонний разговор с Принцессой. – Quelle chantooze! – проговорила она. – Quelle spectacle! [76]
Принцесса в окровавленном переднике приоткрыла дверцу клетки и зашвырнула туда добрую половину запаса мясной лавки. Тигры с урчанием набросились на лакомство, молотя от жадности друг друга по загривкам. Наблюдающая за ними Принцесса своим смуглым лицом напоминала Кали,[77] и окутывающее ее плотное непреходящее облако прогорклых духов как будто служило невидимым барьером между ней и всеми, у кого не было полосатой шкуры. Феверс знала, что общаться с ней нелегко. Она была невозмутима. – Elle s'appelle Mignon. C'est vachement chouette, ca.[78]
Миньона приникла к плечу Феверс, рассеянно поглядывая на плавающие в воздухе освещенные пылинки и не понимая, что речь шла о ней. Ее новое кирпичного цвета платье с зелеными галунами приводило на ум форму швейцаров у отеля «Европа», тем более что до шести часов утра оно именно ею и было. («Пара стежков здесь, пара – там, и будет как на тебя шитое. Ты ведь не возражаешь, милочка?») Лиззи заплела ее соломенные волосы в косы, которые закрепила вокруг головы. Теперь Миньона выглядела как дочь священника, а не пассия убийцы.
Принцесса недоуменно-вопросительно посмотрела на Феверс и похлопала себя по губам. Феверс поняла.
– Петь – не говорить, – сказала она, преуспевая скорее в синтаксисе, чем в произношении. – Если твои тигры ненавидят речь за то, что она отличает их от нас, то пение лишает речь ее обычных функций и делает божественной. Пение так же далеко от обычной речи, как танец от ходьбы. Как известно, тигры любят танцевать.
(«Пальцы накрест, тьфу-тьфу-тьфу», – добавила она про себя.)
Подопечные Принцессы начали зевать и растягиваться на полу клетки. Она сняла передник и оглядела Миньону с головы до ног. Девушки были одного роста, обе хрупкие, миниатюрные, одна настолько же белая, насколько другая – темная, – контраст двойников. В обеих было что-то от изгоев, некая обособленность, хотя одиночество среди зверей Принцесса выбрала сама, а Миньоне оно было навязано. Возможно, бездомный вид Миньоны и заставил Принцессу обратить на нее внимание. Она кивнула.
Насытившиеся тигры валялись среди окровавленных костей, уткнувшись тяжелыми мордами в лапы: прекрасный натюрморт из оранжевых форм, расположившихся вокруг «Бехштейна» Принцессы; они дремали, как непробудившееся желание, как незажженный огонь. Мандариновым клубком на фортепианном табурете свернулся спящий тигренок.
И тут до Миньоны впервые дошло, что замыслили эти взрослые люди, и, когда Принцесса ступила в клетку, девушка с испуганным писком прильнула к руке Феверс, но та с ободряющей улыбкой обняла ее, легко сгребла в охапку, сунула в клетку и проворно захлопнула дверцу. Принцесса жестом приказала Миньоне встать у рояля, откуда девушка могла видеть всех тигров. Наслаждающиеся послеобеденным отдыхом кошки отреагировали на ее присутствие едва заметным шевелением ноздрей и усов. Принцесса легонько похлопала по лежащему на крышке рояля оружию. Миньону это немного успокоило.
Принцесса переложила спящего тигренка на солому и села к роялю. Она осторожно тронула клавиши, словно предлагая инструменту самому выбрать нужную музыку.
Миньона всем телом прижалась к роялю, но вскоре вид смуглых пальцев Принцессы на белых клавишах настолько заворожил ее, что она забыла о страхе. Не сводя с нее глаз, Феверс рассеянно стянула с руки лайковую перчатку, чтобы иметь возможность грызть ногти. Лиззи, присевшая на саквояж, что-то негромко бормотала на языке, отдаленно напоминавшем итальянский.
Когда рояль подсказал наконец Принцессе, что именно играть, она решительным жестом заправила волосы за уши и со знанием дела атаковала клавиатуру. Услышав знакомые звуки. Миньона вздрогнула.
Не думайте только, что английский подросток, которого убил ее муж, не научил Миньону песне, написанной для нее задолго до ее рождения;[79] как бы он сумел, узнав ее имя, от этого удержаться? Он колебался между Листом и Шубертом. Как ни странно звучал аккомпанемент на его хрипящей губной гармошке, он убедился, что Миньона хорошо усвоила свою песню, не понимая слов, хотя они и были написаны на ее родном языке.
Говорить – одно. Петь – совсем другое.
Среди тигров периодически загорался и гас чей-нибудь желтый глаз.
Словно испугавшись собственной дерзости Миньона дрожащим голосом спросила, обращаясь к каждому из них, знает ли он край?
Кошки пошевелились на соломе.
«Нет. Нет, еще слишком рано».
«Ты знаешь край лимонных рощ в цвету?»
«Дай нам поспать! Мы ведь только что пообедали!»
«Ты знаешь край лимонных рощ в цвету?» – умоляющим голосом спрашивала их Миньона, глядя в их открытые, подобные экзотическим фруктам глаза.
Кошки зашевелились и зашуршали. Не был ли этот край тем изначальным райским садом, где невинные звери и умудренные дети играли вместе в лимонных рощах, где тигр забывал свою кровожадности, а ребенок – свои шалости? Не они ли?
Тигры подняли огромные головы; из их глаз капали янтарные слезы, словно звери оплакивали свои печальные судьбы. Медленно, очень медленно подтягивались они к источнику музыки, негромко стуча хвостами по соломе. К концу первого куплета из их глоток стало доноситься приглушенное восторженное урчание, и вскоре зверинец гудел, как огромный пчелиный рой.
«Ты с гор на облака у ног взглянул…»
Поначалу неуверенный голос Миньоны, набирал силу, плыл та зверинцу, и обезьяны с застывшими в глазах неразрешимыми вопросами отвлеклись от своих книг; даже клоуны замерли и притихли; даже слоны перестали брякать цепями.
Принцесса поняла, что проблема устрашающей паузы решена.
Когда песня закончилась, завороженные кошки одновременно вздохнули и задвигались на задних лапах, но взмаха жезла, обозначающего начало танца, не последовало; Принцесса целовала Миньону.
Феверс и Лиззи с облегчением выдохнули и тоже расцеловались.
– Грубый секс вышвырнул ее, как затертую перчатку, – сказала Феверс.
– …а мы, женщины, подобрали ее и отнесли в чистку! – торжествующе закончила Лиззи.
На этом прием на работу закончился. Принцесса заставила Миньону сделать тиграм реверанс. Держась за руки, девушки вышли из клетки. Кошки снова уронили морды на лапы. Принцесса благодарно поцеловала Феверс в обе щеки.
– Великолепно, – поздравила ее Феверс. И оставила девушек репетировать вальс.
Внутренний дворик опустел, как ванна, из которой выпустили воду. Полковник направился в кассу проверить выручку, буфет закрылся, разнорабочие и конюхи разбрелись играть в карты и пить водку в пахучем тепле зверинца. Маленькие Шаривари, мучаясь жестокими желудочными болями после поглощенных в неимоверном количестве пирожков от агента тайной полиции, валялись на койках с горячими бутылками на животах. Их мать обвиняла во всем Феверс. В наступившей тишине прилетели птицы – поклевать остатки и какой-то молодой человек в нелепых подтяжках наклонился под струю воды из уличной колонки, чтобы умыть лицо, насколько ему позволяла одна здоровая рука.
– Твой красавчик, – сухо сказала Лиззи. – Малыш-янки, репортер Джонни.
Феверс приблизилась к Уолсеру сзади и, улучив момент, закрыла ему глаза ладонями.
– Бу!
При виде Феверс у Уолсера отчаянно заколотилось сердце, и он, не привыкший к проявлениям любви, подумал, что всему виной бессонная ночь. Феверс рассматривала его нехотя, но с интересом, покачиваясь
