лежащий перед ними путь. Ольга приняла для себя решение; все принялись вязать в узлы полезные инструменты и кухонную утварь и устремились в лес, навстречу лучистой неизвестности любви и свободы.
Ольга торопливо воткнула в яйцо иглу и протянула его Уолсеру выпить, что он с удовольствием и сделал.
– Ку-ка-ре-ку-у-у-у!
– Его нельзя здесь оставлять, – сказала Ольга Вере.
– Он мужчина, пусть даже и сумасшедший, – ответила Вера. – Обойдемся без него.
Ольга медлила, словно раздумывая о том, какая же от этого молодого человека может быть польза… но времени не оставалось. Поцеловав на прощание Уолсера, она поцеловала своего собственного сына и все свое прошлое. Женщины исчезли.
Уолсер присел перед корзинкой с яйцами и вскоре понял, что они легко бьются. Он с силой пнул корзину и с радостью стал наблюдать, как крутятся яйца, оставшиеся целыми. Невзирая на критичность положения, спасатели приближались неторопливым шагом, сравнимым разве что с замедленной поступью обитателей богадельни. Уолсер еще немного попрыгал и потоптал катящиеся яйца, но вскоре его интерес к ним исчез. Он снова замахал руками:
– Ку-ка-ре-ку-у-у-у! Ку-ка-ре-ку-у-у-шки!
Когда Уолсер наконец понял, что добрые женщины ушли, из
5
Как только мы повернулись к поезду спиной, он прекратил свое существование; мы были перенесены в иной мир, брошены в средоточие лимба, карты которого у нас не было.
Нас уводили все дальше в лес, внутрь этого неторопливого обжоры, который проглатывал нас, пребывая в первозданном спокойствии и безмятежности. Мне потребовалось немало времени, чтобы успокоиться; мы удалились уже в такую непролазную глушь, что напоминали Иону в чреве кита, передвигаясь почти в темноте из-за плотных ветвей хвойных деревьев, закрывавших небо и изредка ронявших нам на головы снег, напоминавший помет каких-то крупных птиц. На опушках виднелось красное зарево оставленного позади пожара, окрашивающего ночные облака в цвет крови.
Казалось, что нашим похитителям, чьи намерения с каждой минутой пугали меня все больше, свет был не нужен. Они знали лес как свои пять пальцев, уверенно шли по невидимой тропе между деревьями и не разговаривали ни с нами, ни между собой. Должна признаться, что воняло от этих людей просто ужасно!
Очнувшись распластанная на подергивающихся носилках, я принялась колотить своих носильщиков по спинам, пока меня наконец не отпустили. Как всегда, рядом оказалась Лиз. и я поцеловала ее в первую попавшуюся часть тела, оказавшуюся носом.
– Ну что. довольна, что идешь ногами? – приветствовала меня старая ведьма. – Этот способ перемещения больше подходит для здешних мест, правда?
Должна заметить, что, когда я называю Лиз «ведьмой», не стоит воспринимать это всерьез, поскольку я – существо рациональное, более того – впитавшее свой рационализм с ее молоком, и можно сказать, что этого рационализма, обеспеченного ее не совсем незаслуженной репутацией, иногда слишком много, поскольку дважды два для нее нередко равно пяти, ибо она соображает гораздо быстрее многих. Как в ней уживаются ее принципы поведения и своеобразные причуды? Только не спрашивайте об этом меня! Спросите лучше ее семейку анархистов-бомбометателей! Кто подложил бомбу в
А ведь именно сейчас дома, в Бэттерси, наши дети наверняка спрашивают: «А где наша тетя Лиз? Где Феверс?», но ни Феверс, ни Лиз им на этот вопрос не ответят! Вспоминая о детях, я пытаюсь нащупать на груди «фиалки удачи», подаренные мне моей любимой Виолеттой на прошлое Рождество, но, увы, их там нет, они потерялись где-то в Сибири.
Услышан, что я всхлипнула, Лиз спрашивает вполголоса:
– Как твое крыло?
– Очень плохо.
Она сжимает мне руку.
– Кроме того я потеряла свои счастливые фиалки, – добавляю я.
Лиз резко бросает мою руку; сантименты не для нее.
– Плевать на твои счастливые фиалки, где бы они ни были, – говорит она. – Готовься к худшему, девочка. Мы потеряли чертовы часы, да? Наверняка сгорели при крушении. Сначала твой стилет, потом мои часы. Скоро совсем потеряем ход времени, что тогда будем делать? Часы Нельсон. Потеряли. И это еще не все. Мой саквояж. Его тоже нет.
Вот это действительно катастрофа, и такая ужасная, что я не решилась даже подумать о грозящих нам последствиях.
Мы двигались все дальше вглубь неизведанной земли, которая вызывала одновременно чувство клаустрофобии (из-за скрывающих нас деревьев) и агорафобии (из-за огромного пространства, занимаемого этими деревьями). Мы ставили одну невыразимо уставшую ногу перед столь же уставшей другой, и все было тоскливо и необъяснимо, как дождливое воскресенье, пока наконец мы не выбрались на заваленную грязным снегом поляну, на которой за частоколом были беспорядочно разбросаны разные жилища; одни из них напоминали вигвамы, другие – армейские палатки. Там же стояло несколько сараев из неотесанных бревен с замазанными глиной щелями, что свидетельствовало об их крайне поспешном возведении. Разбойники зажгли шипящие сосновые факелы, я видела все до мелочей, и мои подозрения о том, что среди них нет ни одной женщины, с лихвой оправдались. Не скажу, что это открытие придало мне в них веры.
Все мужики сгрудились вокруг меня, глазели на меня, что-то бормотали и восклицали; на Принцессу же и на Миньону не обращали никакого внимания. У меня сложилось впечатление, что я оказалась для них «гвоздем» программы, хотя, поверьте, очень плотно куталась в свое одеяло.
Однако обошлись с нами по-доброму. Нас угостили чаем, обжигающей горло водкой и холодным мясом, кажется лосятиной, но кусок не лез мне в горло, я разрыдалась, как дурочка; Лиз потом сказала, что это последствия нервного потрясения, и еще она сказала, что впервые, с тех пор как я была ребенком, она всерьез и по-настоящему озаботилась отсутствием у меня аппетита.
В ту ночь разбойники даже выказали некое подобие заботы: не стали нас допрашивать и все такое, потому что мы были слишком напуганными и усталыми, а поместили в просторный сарай с лежанками, покрытыми медвежьими шкурами, судя по запаху, плохо выделанными. Они оставили нас, бедных, сбившихся в кучу циркачей Полковника, который что-то возмущенно бормотал, поскольку, не считая всех выпавших на нашу долю унижений, терпеть не мог водку, которой нас гостеприимно потчевали, и безмерно страдал по утраченному бурбону, как рано отнятый от груди младенец, жалобно бубня, что появление американского консула было бы, как он сказал, «з-зымечательно». «Чертовски з-зымечательно».
Снаружи послышался металлический лязг. О чем-то горячо споря, мужики заперли нас на засов. Как и мы, они не были уроженцами здешних мест Местные «лесные жители» – низкорослые, желтолицые; иногда мы видели на станциях как они грузили горой наваленные на сани шкуры в багажные вагоны: они носили необычные треугольные шапки и позвякивали оловянными украшениями. Эти же были здоровые, крепкие мужики, хотя мы и находились очень далеко от того района, где обитали их предки – крестьяне, высланные в Сибирь несколько столетий назад. Так что, полагаю, все вокруг было им так же незнакомо, как и нам.
В сарае горел костер, его дым уходил в отверстие в крыше. Разбойники приставили к нам мальчишку, который должен был просидеть всю ночь у огня, подбрасывая в него дрова. Собаки клоунов прыгали, заглядывая парнишке в лицо, в надежде поиграть с ним, но когда одна черная пуделиха с остатками красного атласного банта в кудрях напрыгнула на него с исключительно дружескими намерениями, этот общительный малый ловко ухватил ее и одним аккуратным движением своих длиннопалых рук свернул ей шею. Клоуны оцепенели от ужаса, я же перестала питать последние иллюзии относительно доброжелательности наших новых хозяев.
