Но комната была так плохо освещена, что при желании все жители деревни могли бы спрятаться в ее плотной, призрачной темноте. Здесь ощущался кошмар закрытого пространства и какое-то напряженное ожидание, словно их появление предотвратило совершение чего-то ужасного, но актеры прерванного дикого обряда были терпеливыми, они могли подождать, и они ждали, наблюдая, что замыслили эти два создания, принесшие с собой мать и дитя. Созданная для священных, тайных, архаичных обрядов, для откровений, для общения с мертвецами, для жертвоприношений, эта дикая церковь призвана была изумлять, и она изумляла.
Но Лиззи и Феверс своим умением выживать были обязаны именно отказу удивляться чему бы то ни было. С выдохом облегчения Феверс аккуратно положила молодую маму на стол и вытянула затекшие руки. Роженица открыла глаза и осмотрелась. Молельня ее родной деревни! А почему ребенок перестал плакать? Она чувствовала себя немного лучше и стала собираться с силами, чтобы встать и посмотреть на приготовления к ее собственным похоронам, которые – она была уверена – уже начались.
– Смотри-ка! – прошептала Лиззи.
В углу стоял
Нет, не мужчина. Женщины перевели дух. В углу, который то освещался, то погружался во мрак в такт раскачивающейся лампаде, стояло деревянное изваяние чуть выше лесных обитателей, закутанное в меха, платки и пояса, на котором была надета белая рубашка с затвердевшим от засохшего яичного белка передом. Когда Феверс его увидела, у нее бешено заколотилось сердце. На голове у идола было несколько треугольных шапок, сшитых из черной, голубой и красной материи, но лицо трудно было различить из-за закрывающих его шалей, обрывков кружев, лент и оловянных побрякушек. Он двигал челюстью, что-то поедая, и глаза его, сделанные из оловянных кружков, сверкали, когда на них падал колеблющийся свет лампады.
Идол заговорил:
– Откуда вы идете? Куда вы идете?
Услышав английскую речь, испуганный ребенок отчаянно завопил. Молодая мать соскочила со стола – мертвые так не визжат! – и набросилась на Лиззи, дополняя оглушительный плач ребенка своими криками. Лиззи отпустила ребенка, чтобы ухватить рычащего зверя, выбирающегося из-под стола, куда шаман затолкнул его, когда жертвоприношение было прервано, не успев начаться. Обиженный медведь ударил Лиззи лапой по голове, они стали бороться и опрокинули стол. Блюдо и нож со звоном полетели на пол. В пылу схватки они натолкнулись на идола, который упал на другого, одетого так же, но напоминавшего северного оленя. Падая, оленье божество задело следующего в ряду, и все они повалились, как костяшки домино, являя картину полного святотатства. По полу покатились черепа, выпавшие из тайника под медвежьим идолом. То, что они были медвежьи, трудно было сразу определить. Лампада раскачивалась все сильнее и сильнее, разбрызгивая повсюду горячий жир. Феверс, которой хватило здравого смысла не ввязываться в потасовку, выкрикивала:
– Выходи, выходи, где бы ты ни был!
Лампада раскачивалась с такой силой, что из нее в конце концов вылетел фитиль, ударился о стену и погас, погрузив комнату в гробовую темноту, где пинались и щипались исполненные жаждой мести невидимые существа, одни – из меха, другие – из кожи, издающие пронзительные гортанные крики, звенящие колокольчиками; неужели на женщин напали привидения в костюмах времен Робин Гуда? Феверс боролась с невидимками до тех пор, пока не учуяла плоть и не укусила ее. Она укусила кость и ощутила вкус крови. Послышался дикий, но определенно человеческий вопль. Феверс обхватила это существо, оно опять вскрикнуло, и женщина поняла, что боролась с мужчиной.
Зажав локтем шею медведя, Лиззи нащупала ногой упавший нож и крепко на него наступила, не обращая внимания на удары, сыпавшиеся на нее со стороны обтянутых кожей, бормочущих, позвякивающих существ. Феверс вцепилась зубами в руку какого-то живого существа, не имевшего лица, и когда он упал на пол, она, тяжело дыша, плюхнулась на него сверху Существо орало на языке, который не был похож на человеческий; он был словно соткан из стальных игл. Вероятно, оно просило зажечь свет, потому что через мгновение откуда-то из угла появилось непонятное сияние, напоминающее трупное свечение.
Суматоха стихла, словно успокоенная светом; последний всхлип ребенка, сопение медведя, и в наступившей тишине Феверс увидела, кого она оседлала.
На Уолсере была обрядовая шуба, отороченная мехом треугольная шапка с вырезанным оловянным знаком доллара на лбу. Он заметно похудел. На взгляд европейца светло-рыжая борода, доходившая ему почти до живота, плохо сочеталась с его кожаными юбками; немного мыла и воды ему не помешали бы – от него воняло. В прекрасных влажных серых глазах с черными точками зрачков застыл пророческий огонь. Только он, ни тени скептицизма. Глаза Уолсера, казалось, утратили свою мыслительную способность.
У Феверс зашевелились волосы, когда она увидела, что он смотрит на нее, как – о, ужас! – как на абсолютно настоящую, настоящую, но омерзительную. Он уставился на нее своим светящимся глазом и через секунду запел:
– Боже мой! – вырвалось у Феверс. Он превратил знакомую мелодию в какой-то непонятный напев, в похоронную песнь, в сибирский плач призрачных обитателей иного мира, и Феверс нутром почуяла, что эта песня не сулит ей ничего хорошего.
Шаман узнал ее меха, волосы, сломанное крыло и немного успокоился, увидев, как быстро она выцвела. Потом взглянул на молодую мать и дитя: неужели медвежьи духи хотели заменить ими медвежонка? Похоже, что так. Впрочем, тот, что поменьше, продолжал твердо стоять ногой на жертвенном ноже. Возможно, они хотели сделать все сами. Нужно было как можно скорее помочь медвежьим духам исчезнуть, пока они снова не распяли мать и ребенка на алтаре. Он схватил стоявший у стены бубен и с силой впавшего в отчаяние человека ударил в него, изгоняя нечистых. Голос Уолсера стал тише и задрожал на звуке, показавшемся Феверс воплощением безумия.
Феверс ощутила ту лихорадку, которая всегда охватывала ее, когда появлялись маги, волшебники, импресарио, чтобы лишить ее исключительного своеобразия, словно оно было их изобретением, словно для того, чтобы быть собой, она должна была зависеть от их воображения. Она чувствовала, что вопреки своей воле превращается из женщины в идею. Шаман сильнее застучал в бубен и стал напевать какую-то песню, вскрикивая и подвывая. Из невидимой курильницы молельню наполнял лиловый фимиам, и казалось, что шаманов становится все больше – десятки шаманов, бьющих в бубен, взывающих к тому, что являлось и что не являлось Феверс. В глазах Уолсера она наконец разглядела себя, обретающую форму, как изображение на фотобумаге, но вместо Феверс увидела две совершенные миниатюры, словно пришедшие из сна.
Она видела, как колеблются ее очертания; она понимала, что ее навсегда поймали отражения его глаз. На какое-то мгновение Феверс пережила самый страшный кризис в своей жизни: «Я – реальность? Или выдумка? Являюсь ли я тем, что я про себя знаю? Или же я – то, что думает обо мне он?» – Покажи им свои перья, быстро! – настойчиво попросила Лиззи.
Со странным чувством отчаяния, несчастного осознания своего сломанного крыла и выцветшего оперения Феверс не придумала ничего лучше, чем подчиниться. Движением плеч она сбросила меха и, не имея возможности расправить оба крыла, расправила одно – кривобокий ангел, урезанное и потрепанное великолепие! Не было ни Венеры, ни Елены, ни Ангела Апокалипсиса, не было ни Израэля, ни Исфахиля… всего лишь бедная расстроенная уродина, объект совершенно непонятной реальности для тех, кто за ней наблюдал, поскольку и люди в молельне привыкли к галлюцинациям, и она сама была похожа на видение, выпадающее из их системы представлений об окружающем.
Скрипнула дверь, потом еще и еще, и, не оборачиваясь, Феверс поняла, что это входят новые друзья Уолсера, чтобы взглянуть на происходящее. В дверях появлялись разномастные желтые лица, в свете приносимых лампад выглядевшие как восходящие луны. Она спиной чувствовала на себе их глаза и осторожно двигала в их сторону целым крылом. Поначалу она колебалась и смущалась, но вскоре ее оперение – да-да! – ее оперение зашевелилось от их восхищенного дыхания. Уф-ф-ф!
Как и раньше, от этого дуновения она воспряла духом. Оно веяло в хижине, унося наружу наркотические ароматы и запах засохшей крови.
Феверс вскинула голову, чтобы насладиться светом лампад, как светом рампы, как огнями сцены; видеть эти огни было для нее приятнее вкуса выдержанного бренди, а за ними – глаза, замершие на ней в
