громче. Мне казалось, что он делал это для того, чтобы я услышал его, потому что вопросы, обращенные к нему, до меня не долетали.
— Я ошибся в своих силах, господин Ранк, — говорил Эрих, — моя работа оказалась бесцельной. Все прочее я уничтожил. Берите меня, какой я есть. Помните латынь? «Omnia mea mecum porto».
Он дважды повторил это изречение.
Конечно, Ранк не помнил латыни. Эрих это прекрасно знал. Слова были обращены ко мне. Я не мог этого не понять, потому что мысленно был там, в кабинете, рядом с Эрихом и чувствовал на себе его выразительный, стремящийся так много сказать взгляд.
Потом его увели.
Меня не тронули, только записали фамилию и адрес.
Я остался с Анной. Оставить ее тогда было просто невозможно. Она лежала на диване и молчала. Лицо ее ничего не выражало. Оно было удивительно безразличным. И это меня больше всего пугало. В таком состоянии люди способны на что угодно. Я сидел рядом, не в силах произнести ни одного слова.
— Гейнц, — наконец сказала она едва слышно, — мы больше никогда не увидим Эриха…
Я пытался ее утешить.
Она упрямо покачала головой.
— Нет, Гейнц, не надо. Эрих давно подготовил меня к этому. В последнюю минуту он что-то хотел сказать мне и не успел. И вам тоже… Вот, — она протянула мне руку, в которой лежала скомканная бумажка. — Он писал вам, но ему не дали закончить.
Я расправил бумагу. С тех пор прошло много лет, но я и сейчас вижу не только этот листок, но и каждую букву на нем.
«Гейнц, ты мне очень нужен. Приходи немедленно. Если не успеешь — знай, я назначаю тебя своим душеприказчиком. Помни — картина и…»
Я смотрел на скомканную бумажку, и снова передо мной вставали знакомые близорукие глаза, выражение которых я так и не понял. Эх, Эрих, Эрих, зачем тебе понадобилось быть таким многословным? Четыре строчки — и в них только одно слово, говорящее о чем-то определенном. Если бы ты сразу начал с него! Но ты не знал, что тебя так быстро прервут.
— Почему он не позвонил мне? — спросил я жену Эриха.
— Телефон не работал с вечера. Они отрезали нас от всех.
— О какой картине он говорит?
Анна печально улыбнулась.
— Ничего не знаю, Гейнц, ничего. В последнее время Эрих был таким скрытным. И потом это странное общение с нацистами… Я его совсем не узнавала… Он не любил этих людей, но все их заказы… Он часто уединялся с Вернером. И теперь этот арест. Я ничего не понимаю, ничего…
Да, я тогда многого не понимал в поведении Эриха…
На следующий день Анна исчезла. Отправили ли ее вслед за мужем или ей удалось скрыться у друзей, я так и не узнал. Ранк на допросе кричал на меня, требовал, чтобы я сообщил ее местонахождение. Еще настойчивее он требовал сведений о пропавших картинах Эриха. Ни в первом, ни во втором случае он ничего не добился. Никакая пытка не могла вырвать из меня того, чего я не знал. И, может быть, в эти минуты я был рад, что Эрих не сумел сообщить мне большего.
Через несколько месяцев до меня дошла весть, что Анна умерла. К тому времени меня оставили в покое. Но я ни на минуту не мог забыть Эриха. Часто, глядя на его неоконченную записку, я думал о том, что хотел сказать Эрих. Что было главным для него — записи или картины? По-видимому, последнее. Чем чаще я думал об этом, тем большей проникался уверенностью, что это так.
Эрих назначил меня своим душеприказчиком, но не успел высказать свою волю. И все-таки я знал, что она заключается в том, чтобы плоды его труда не попали в руки палачей. Не знал я только одного — каким образом выполнить желание Эриха.
И тут я вдруг удостоился неожиданной чести. У дверей моего дома остановился черный лимузин Ранка. Вот тогда-то он и предложил мне ехать в Грюнберг, куда были доставлены многие книги и записи Эриха, и добиваться цели, которая у нас с Ранком была, по-видимому, совершенно одинакова.
— Почему вы не узнаете у него сами, где находится то, что вас интересует? — спросил я.
— Ваш школьный товарищ слишком упрям, — с раздражением ответил он. — Ему приятнее носить полосатый костюм. Но вам-то этого не хочется? И потом, добившись успеха, вы облегчите его участь. Даю вам слово.
Я горько усмехнулся. Слову Ранка я, конечно, не верил, но в конце концов путь, который он мне предлагал, был для меня единственным, если я хотел добиться цели.
Так я стал нечто вроде управляющего Грюнбергом. В тот момент я еще не знал, что Ранк солгал и что Эрих уже умер в концлагере, не надолго пережив Вернера.
Началась война, и Ранку стало не до меня. Но то немногое, что мне удалось узнать, ни в какой степени не могло окупить затраченные время и энергию. Мои поездки к Штейнбоку тоже ничего не дали и…»
Это была последняя страница тетради. В ней мы обнаружили еще отдельные, плохо связанные друг с другом записи.
«…Когда я вечерами просиживал здесь, в библиотеке Грюнберга, изучая бумаги и книги, оставшиеся от Эриха, я неизменно приходил к одному заключению: ни сам Эрих, ни склонный ко всему оригинальному Вернер не могли так тщательно спрятать свою тайну. Думать так меня прежде всего заставляло одно обстоятельство, о котором я вспомнил совсем недавно.
Если бы однажды, находясь в доме Эриха, я не был столь рассеян, возможно, все сложилось бы иначе. Я отлично помню многие другие разговоры, но этот почти весь прошел мимо моих ушей. Такова уж сила случайности. И эта случайность заключалась в том, что я в тот вечер увлекся только что приобретенным Эрихом великолепным альбомом репродукций Гойи. Правда, нельзя сказать, что я ничего не услышал из этого разговора, но главное, то, что я тогда счел игрой фантазии Эриха, так и не осталось в моей памяти.
Это было незадолго до всех трагических событий. Мы сидели в круглой комнате — Эрих, Вернер, Анна и я. Эрих только что вернулся от антиквара, откуда привез увлекшие меня офорты и две серебряные вазы. В этих вазах, по-моему, было не так уж много от настоящего искусства, но Эрих утверждал, что они представляют великую ценность не сами по себе, а некоей тайной, которая якобы скрыта в них. Эрих всегда приходил из лавки антиквара не в меру восторженным. Старинные вещи, впитавшие в себя пыль веков, будили в нем романтика. Эрих обладал удивительным даром воссоздавать историю любой вещи, на которой почему-либо останавливалось его внимание. В этой области он мог бы стать непревзойденным новеллистом. И именно поэтому я и не придал значения восторгу Эриха и занялся пахнувшим временем и нафталином фолиантом, заключавшим в себе слепки таланта великого мастера живописи. Я перелистывал офорт за офортом, любуясь нежным колоритом созданных Гойей ранних портретов, и в который раз поражался трагической фантастике его знаменитых «Капричос» — этому яростному нападению на человеческие подлость и порок. Несмотря на то что я не однажды видел эти фантастические картины, которые, казалось, могли возникнуть только в воспаленном воображении, в тот раз они особенно поразили меня. Пожалуй, именно тогда, в трагический момент истории моей Родины, я мог ощутить это с такой потрясающей силой.
Я медленно листал репродукции и думал еще о том, что какие-то периоды в жизни Эриха и Гойи были очень похожи. Ведь было такое время в жизни последнего, когда он, откровенно презирая жизнь высшего общества, стал придворным живописцем испанских Бурбонов. И разве Эрих, несмотря на свою ненависть к фашизму, к нацистским бонзам, не идет сейчас по тому же пути?
Вот эти мысли и не дали мне возможность услышать то, что услышать было крайне необходимо. До моего сознания доходили только отдельные слова. Эрих говорил очень восторженно о том, что поведал ему владелец лавки. Это была довольно занимательная история о вольнодумце, который жил в далекие времена здесь, в доме, находившемся на месте нынешнего, о человеке, чем-то похожем на Эразма Роттердамского, боровшемся на стороне восставших крестьян не только против католицизма, но и религии вообще и бывшем
