страхи своей жены, напоминая себе, какую трудную жизнь она прожила до встречи с ним. Ее детство и юность, судя по кусочкам рассказов о том и о сем, включая даже анекдотические случаи, были омрачены таким количеством несчастий и разочарований, что это не могло не отразиться на ее душевном состоянии, на ее ощущениях и уж никак не могло сделать из нее спокойную, уравновешенную личность.
Тем не менее эти рассуждения не помогали Чарли. В спальне хозяйничали фантомы, словно имели на это законные права. Во все предыдущие ночи он то ослаблял, то усиливал свет лампы. А в эту ночь решил доказать жене, что в темноте никого нет и что он не одобряет ее бессмысленных детских страхов.
В этот миг темноту взорвал громкий визг. В комнату пахнуло холодным ветром. Чарли задрожал под одеялом.
– Что такое, Белли?
Она перестала визжать. После глубокого молчания, которое казалось таким долгим, будто она совсем перестала дышать, Беллилия еле слышно прошептала:
– Ты тоже это видел?
– Видел что? – с явным неудовольствием спросил Чарли.
– Оно двигалось.
– Послушай, Белли, – начал он холодным решительным тоном.
– Я это видела.
– В комнате ничего нет, ничего. Это просто абсурд…
Она оттолкнула его и отодвинулась на край кровати. Подушка не заглушала ее всхлипов, а матрас не смягчал ее дрожь. Комната наполнилась негромкими, но пугающими звуками плача, которые были гораздо ближе, чем расплывчатые звуки бушующей реки.
Все те десять секунд, что он искал кнопку, чтобы включить свет, Чарли ругал себя за бесхарактерность. Чарли Филбрик Хорст прошел такую школу жизни, которая отвергает глупые капризы и презирает потакание собственным слабостям. Теперешнее состояние духа Чарли Хорста его мать назвала бы малодушием и безволием. Вот что вертелось у него в голове все эти несколько секунд.
– О, Чарли, какой ты хороший, какой сладкий, – пробормотала между тем его жена. Она уже не дрожала, успокоилась, вытерла ладонью слезы и подарила ему улыбку вместе с ямочками на щеках.
Небольшая лампа с розовым абажуром бросала пучок света на ковер. Мебель в спальне была настоящая, прочная и надежная. Над камином висел портрет матери Чарли в возрасте семнадцати лет – решительной девицы с крепко сжатыми губами, выражающими неодобрение. И Чарли стал убеждать себя, что свет он включил только ради жены.
– Ты такой добрый, такой внимательный, такой хороший, – шептала Беллилия. – Я же понимаю, что тебе трудно спать при свете.
– Да нет, я уже начинаю привыкать, – ответил Чарли, чувствуя, как тает лед в его застывшем теле при виде тела жены, ее розовых губок и пухлых щек.
2
– Почему вы живете здесь, в лесах? Или от кого-то скрываетесь?
Эти вопросы задала Эбби с типичной для нее бесцеремонностью. Эллен в знак осуждения отодвинулась от нее в дальний угол холодного кожаного сиденья. Бен приехал за девушками в город на собственном автомобиле и теперь вез их к себе в гости. Они сидели с поднятыми воротниками, их руки были засунуты в муфты, а ноги закрыты пледом, но для них все равно было пыткой сидеть в машине, которая мчалась по сельским дорогам со скоростью двадцать миль в час.
Вопрос Эбби звучал как эхо того любопытства, которое мучило многих в городе. Почему человек, имеющий возможность жить в доме со всеми удобствами и иметь рядом соседей, выбрал одинокий дом в лесу, да еще в зимние месяцы?
– Это просто каприз, – ответил Бен. – Хотел попробовать рисовать ландшафты в самое бесцветное, унылое время года.
– Но почему для этого надо жить в глуши, в таких диких местах? Разве вы не могли так же хорошо рисовать, если бы жили с удобствами?
– Ну если говорить об удобствах, то удобнее всего мне было бы в какой-нибудь нью-йоркской квартире, – ответил Бен.
И это была правда. Он любил комфорт, поэтому загородный дом, который он снял здесь, хотя и был далеко от центра города, но имел все современные удобства: от собственного нагревателя работали отопительные батареи и подавалась горячая вода. А снял он этот дом у судьи Беннета, чья семья жила в нем только в летние месяцы, а потом возвращалась назад в свой каменный особняк напротив дома Уокеров, в центре города.
– Я живу в лесу, – произнес Бен, – но, если есть машина, это не имеет особого значения. Эйса Килли и ее сыновья рубят мне дрова и выполняют все мои поручения.
– Кроме того, – добавила Эллен, – самые близкие его соседи Чарли и Беллилия.
– А еще ко мне приходит готовить Ханна, – улыбнулся Бен. – Она, между прочим, сообщает мне гораздо больше информации о том, что происходит в городе, чем я черпаю из вашей газеты, мисс Уокер.
– Верю, – согласилась Эллен. – И надеюсь, вы не скрываете никаких ужасных тайн, ведь Ханна, ее сестры и кузины обслуживают половину домов города, поэтому ни один секрет долго не продержится. Кстати, вы знаете, что Мэри, служанка Хорстов, ее кузина?
– Еще бы мне не знать! Я даже уверен, как только у меня на рубашке оторвется пуговица, Ханна тут же позвонит Мэри, а та сообщает об этом Беллилии, и в мой следующий визит к ним я увижу, как Беллилия считает пуговицы на моей рубашке. – Бен сделал паузу, ожидая, пока девушки кончат смеяться. – А последнее событие – это история с сигарами, – продолжил он. – По-моему, Беллилия выбросила сигары, которые я подарил Чарли на Рождество. Она где-то слышала, что они опасны для желудка, поэтому не хотела, чтобы он их курил. Ханна рассказала мне, как Чарли вытягивал из Беллилии обещание ничего не говорить мне об этом, чтобы я не обиделся.
– Я думаю, Беллилия прекрасная жена, – заметила Эллен. – Она так заботится о Чарли.
Дом Хорстов стоял в тупике, чуть дальше от перекрестка с другой дорогой, ведущей к дому, где жил Чарли. Когда они сворачивали, то, взглянув на дом Хорстов, увидели, что в комнате на первом этаже горит свет.
– Они придут ко мне немного позже, – сообщил Бен девушкам. – Я попросил их прийти в половине седьмого. Хочу перед ужином показать вам свои картины.
– А разве им не захочется тоже посмотреть их? – спросила Эбби.
– Я уверена, Беллилия их уже видела, – ехидно произнесла Эллен.
Если бы ее ноги не были прикрыты пледом, она получила бы от Эбби пинок.
– Да, она много раз их видела, – ответил Бен. Судя по всему, намек Эллен не произвел на него никакого впечатления. – Она замечательный критик.
Бен, видимо, очень хотел показать им свои работы. Девушки еле успели снять пальто и шляпы, как он уже потащил их в комнату, выходящую окнами на север, которую он использовал в качестве студии. Кроме мольберта, табуретки и стола, заставленного красками, в комнате ничего больше не было. Ни одного полотна на стенах не висело, все картины стояли прислоненными к стене.
– Жаль, что вам придется смотреть мои работы при искусственном освещении, но тут уж ничего не поделаешь, – сказал Бен и повернул абажур лампы так, чтобы луч света падал только на мольберт.
Он показывал свои картины по очереди, одну за другой, терпеливо ожидая, пока гости не разглядят внимательно каждую.
Работы были выполнены грубыми, решительными мазками, без какой-либо утонченности. Картины открывали те черты его характера, что скрывались за вежливыми манерами и приветливостью. А он был проницательным, безжалостным человеком и видел не только то, что лежит на поверхности, но вскрывал и то, что внутри.
– А вы fauve,[4] не так ли? – напрямую спросила Эбби.
– Не по своим устремлениям. Наверное, природа у меня такая.
– Но, посмотрев ваши полотна, я стала вас немного побаиваться.
Он повернулся к Эллен:
– Вы тоже считаете меня опасным?
