виновата! Я не могу так уехать, зная, что ты думаешь страшные мысли! – Она как раз собиралась уезжать на войну, и на него накатил минутный горячий стыд оттого, что женщин мы отправляем на далекий убийственный фронт, а сами сидим в тылу и ходим по кабакам. Но дальше она ошиблась, и он разозлился оттого, что она сказала не то. – У тебя в голове надо сделать уборку.
– Уж не ты ли собираешься этим заняться? – грубо ответил он. – Так тебе рано еще у меня в голове делать уборку, ты еще до этого не доросла.
– Ты мне хамишь...
– Неправильно. Хамить у нас двоих только ты одна можешь.
– Почему это вдруг?
– Потому что ты молодая и бестолковая. Ты можешь мне, старику, хамить. А я могу максимум говорить с тобой строго... Одергивать тебя... Вот как сейчас, когда ты, девица, лезешь наводить порядок в голове у старого человека, у философа.
– Ну, я просто сказала, что надо убраться...
Он ей сказал – опять, в который раз, – что доверяет ей во всем, кроме мужиков. И что если б понизить градус, и вернуть ситуацию на более простой уровень, и избавиться от пафоса, то можно б еще... Она, конечно, уверяла, что с пафосом покончено, но градус снизить обратно невозможно, и что ей скучно, и если человек ей не доверяет, то зачем тогда с ним отношения.
– Вот если б оставить товарищеские отношения и дружеский секс, тогда... – снова начинал он в который раз. Это теперь виделось ему идеалом личной жизни.
– Нет, – отвечала она, – я ж не резиновая кукла, чтоб ждать, когда у тебя не будет ко мне ненависти, а будет вожделение...
Ее, кажется, сильно задел тот факт, что мужчина отказался от близости с ней по идейным мотивам. Может, такое с ней впервые, раньше она была драгоценностью, от которой смертный не в силах был отказаться.
Но после, когда страсти как-то улеглись, долгими летними вечерами она стала бодро, как ни в чем ни бывало названивать и вроде приняла все его условия... Она больше не требовала вечной верности и только жаловалась иногда на свои муки, принятые ею от любви. Но Доктор не верил, он вслух рассуждал приблизительно так:
– Старые мальчиковые страхи и вера в женское могущество делают для мужчин невероятной мысль о том, что женщины могут страдать от, допустим, неразделенной любви. Как же это так, чтоб они уползали в нору и зализывали раны? Шалишь! Они ведь большие, с тяжелыми, налитыми сиськами, взрослые, могут нашлепать и накормить. Нет, это они прикидываются.
Иногда он просыпался три раза или восемь за ночь от злобы на нее.
«Да как же она, блядь, смеет?! Да она просто глупа! И думает, что и я такой же, и ожидает, что я буду верить ее глупым примитивным выдумкам. Кажется, это уже похоже на ненависть. Да, но как же неприятно мне думать про нее! Да что там говорить, все кончено!»
Да все и было кончено. Но только не так, как он думал. А намного хуже. Какое-то время он про это не знал.
День Победы
«
Когда Доктор обзывал свою подругу – мысленно – проституткой, это только в первую секунду понималось им как ругательство, а дальше шли мысли посложнее. Как и всякому человеку, воспитанному на книгах и не чуждому высоких материй, падшие девицы Доктору были интересны не только сами по себе, не только как таковые, но и идейно. Возможно, из-за остроты конфликта – между телом, душой, советскими идеалами и веселой пьяной жизнью. А может, причина была другая: в школе нас долго убеждали и таки почти убедили, что проститутки все возвышенные, что они страдают, у них в душе что-то происходит... У них все, не как у простых людей, которые живут честно и зарабатывают на хлеб в поте лица. Эта идея таки овладела какими-то массами – из нас у каждого в запасе есть пара-тройка правдивых историй с классическим сюжетом, в развитие которого какой-то из наших друзей всерьез влюбляется в девицу с панели и читает ей стихи, переселяется к ней куда-то в дорогой петербургский бордель или, напротив, вызволяет свою веселую подружку из заведения и берется за ее воспитание, бросив собственных детей на произвол судьбы и тещи, к примеру. М-да, какой только ерунде не учили в наших бедных школах! Более того: из какого ж сора выросла русская классическая литература! Если перебросить мостик между нею и современностью, выйдет следующее: раньше шлюх в книжках звали сплошь Катя да Соня, а теперь – в московских клубах – Анжела и Настя, ну и еще Ксения.
В проститутках же на самом деле что интересно? Иные думают, что тяга к этому делу; типа, из девиц, у которых только одно на уме, выходят замечательные профессионалки. (А из тех потом якобы прекрасные жены.) Тонкие любители даже и кастинг не устраивают, они и не глядят на девиц, столпившихся в подворотне ли, в холле дорогого ли клуба, а подзывают сразу бандершу. И уж ту спрашивают – а которая из работниц более всех слаба на передок? Бандерша смотрит на знатока с одобрением и указывает на какую-то девицу; надо ли говорить, что та оказывается далеко не первой красавицей. Довольный собой, клиент уезжает с добычей, которая, точно, исправно стонет и, вроде потеряв контроль, устраивает, какой положено, интим. Так наивные сочинители ждут вдохновения, и много о нем говорят, и верят в него. Профи же садятся и пишут, когда надо, как похмельный Алексей Толстой с мокрым полотенцем на голове, и придерживаются рамок жанра, а не кидаются бездумно в поток сознания, в набежавшую волну как лохи. Видно, главное умение, которое требуется для выгодного служения пороку, – это актерский талант. Который вообще в любовных историях незаменим. Когда люди, которые таким талантом обладают, берутся изображать страсть на подмостках или на киностудии, – публика в восторге; скорее всего то же и на панели.
Про это думал Доктор, сидя на диванчике в темном зале ночного клуба «Babies», покуривая тонкую, как «Прима», сигарилку, прихлебывая неразбавленный модный абсент, который колом встает в горле, и рассматривая проходящих мимо девиц. Они соответственно тоже кидали на Доктора долгие взгляды. Его смущало разное. И то, что девицы полны русской классической литературной духовности в то самое время, как его волновали девические телесные подробности и собственные, откровенно низменные мысли. Кроме того, на дворе был пост... Вот говорили Доктору – не ходи в дом нечестивых, а он взял, и пришел, и думает о бренном. «Надо будет, – подумал он, – сходить как-нибудь на мандалу, говорят, в Москве теперь и это есть». Само словечко, которое всплыло в памяти скорее всего при помощи мыслей о девичьей анатомии, Доктору очень нравилось. Да и сама идея была красивой, масштабной, яркой и стебовой: всю неделю насыпать узор разноцветными песками, после долго на это пялиться – с тем чтоб изничтожить всю эту красоту примитивной дворницкой метлой. (Чем это, кстати, не газета, которая долго и трудно делается, а потом раз – и выкидывается, смятая, на помойку?) Недели, потраченной на это экзотическое развлечение, людям не жалко. Подумаешь, неделю потеряли! Зато теперь на всю жизнь запомнится урок: вот оно, сущее – до чего ж оно, сука, бренное! Приблизительно такую же духовную практику можно поиметь и в публичном доме. Там можно рассматривать юных свежих красавиц и представлять их себе в развитии. Сперва у них зашатаются и высыплются зубы, после начнут лезть волосы, потом что там? Появится несъедобный запах, а там и кожа обвиснет и сморщится, и на ледяной лоб будет приклеена бумажка с текстом на полумертвом языке. Случалось ли вам видеть чужих мертвых бабушек? Доктор усиленно задавался этим вопросом, но никаких мертвых бабушек вблизи не было. А были только молоденькие живые девки. Навскидку их было в зале, в разных его концах, человек, ну, двадцать. Больше всего классических, ходовых: рост средний, бюст чуть тяжелее среднего, высокий, колышущийся, глаза – круглые, большие, блядские (в хорошем смысле этого слова), попы – упругие, приподнятые по как бы лошадиному, ноги – длинные, в меру пухлые, – словом, никаких особых примет. Фоторобот непросто на них было б составить. Немало было и девиц подчеркнуто прозаических: невысокие, с преувеличенным бюстом, неприкрыто толстенькие в разных местах и
