Разумеется, я о ней помнил. Страсть Рембрандта к собирательству стала легендой, не один десяток торговцев диковинными безделушками заработали на этом барыши. Он тащил в дом все, что хоть как-то мог использовать потом в своих картинах: экзотическую одежду, чучела зверей и птиц, бюсты, украшения, предметы оружия. Когда его имущество было выставлено на продажу, это гигантское собрание тоже было продано в пользу его заимодавцев. Но миновало совсем немного времени, и Рембрандт вновь отдался своему увлечению.
— Какой именно? — переспросил он, снова улыбаясь до ушей. — А что у вас есть с собой?
Повинуясь внезапному порыву, я извлек из кармана свой драгоценный нож.
— Как вам вот это? Этот нож сделан в Испании.
— Гм, покажите-ка!
Подойдя ближе, я невольно бросил взгляд на картину, над которой работал Рембрандт. Это был автопортрет художника, улыбавшегося с холста беззубой улыбкой. В этой улыбке мне почудилось что-то шельмовское, с некой сумасшедшинкой. Он показался мне генералом, хоть и проигравшим битву, но втуне знавшим, что победа в войне все равно никуда от него не денется. Интересно, что же поддерживало в этом полунищем дряхлом старике веру в лучшее?
Рембрандт долго разглядывал выделанное латунью и оленьим рогом оружие, прежде чем раскрыть изогнутое лезвие.
— Лезвие как лезвие, ничего особенного, — фыркнул он. — Я знаю толк в испанских ножах, приходилось видеть и с орнаментом на лезвиях.
— На этом, как видите, ничего подобного нет, — слегка задетый, ответил я.
— Вот именно. Поэтому он особой ценности не представляет.
Я протянул руку за ножом.
— Раз вам не подходит, могу и забрать.
Пальцы Рембрандта, словно когти хищной птицы, вцепились в рукоять.
— Нет, я его возьму, если вы не против.
— Вот и хорошо. Но у меня есть еще одно условие, — объявил я.
— Условие? — Рембрандт, казалось, был оскорблен до глубины души.
Глядя ему прямо в глаза, я сказал:
— Я хочу, чтобы вы предоставили мне право принимать в вашем доме натурщиц, с тем чтобы я мог выполнять заказы. Естественно, расходы на краски и все необходимое я буду покрывать сам.
Мастер смерил меня скептическим взглядом.
— Так что же вам нужно? Бесплатная мастерская или все-таки мастер, у которого вы сможете научиться кое-чему?
— И то и другое.
Некоторое время Рембрандт безмолвствовал, уставившись на меня из-под сведенных вместе седых бровей, а я тем временем готовился к тому, что он взорвется и, как в первый раз, вышвырнет меня из дома. Но вместо этого старик зашелся блеющим смехом, да так, что по небритым, изборожденным морщинами щекам полились слезы.
— А что, может, на сей раз мы поладим, — подвел он итог, отсмеявшись. — Кто знает, может, и понравимся друг другу.
Внизу меня дожидалась Корнелия.
— Ну, как все прошло? — с волнением в голосе стала расспрашивать меня она. — Давно же мне не приходилось слышать, чтобы мой отец хохотал от души.
Я в нескольких словах передал ей нашу беседу. Лицо девушки сияло.
— Слава Богу, вы с ним не рассорились, господин Зюйтхоф. Отцу пойдет на пользу, если у него опять появится ученик. А в доме — мужчина.
— А ваш отец уже не в счет?
— Отец состарился, силы уже не те. Когда был жив Титус, тот хоть что-то делал, что не под силу ни нам, женщинам, ни старику.
— Я слышал о смерти вашего брата, но как и почему он умер, не знаю. Он ведь был еще очень молод.
— Ему и двадцати семи не исполнилось, — сообщила Корнелия. — В феврале прошлого года он женился. А вот дочь Тиция появилась на свет уже после его смерти. Если б не эта малышка, отец бы совсем сник. Стоит только Магдалене, его невестке, принести девочку к нам, как он буквально расцветает. В ней ведь часть Титуса, это и вселяет жизнь в отца.
Корнелия замолкла. Печаль затуманила ее взор. Пару мгновений спустя девушка продолжала:
— Чума унесла от нас Титуса. Увы, тут уж ничего нельзя было поделать. Седьмого сентября прошлого года мы схоронили его на Вестеркерке. Он лежит в общей могиле, нам еще предстоит перенести его прах в фамильный склеп ван Лоо, семьи Магдалены. Но мы пока повременим. Я боюсь, что для отца это означало бы повторение трагедии. — Подняв глаза, она улыбнулась мне. — Ох, давайте не будем говорить обо всех этих ужасах. Нынче такой прекрасный день. Вы уже сегодня перевезете к нам вещи, господин Зюйтхоф?
— Называйте меня Корнелис, прошу вас. А то я кажусь себе глубоким стариком. Что же касается моего скарба, думаю, этот воскресный день слишком чуден, чтобы транжирить время на канитель с перевозкой. В парк напротив сбежался, наверное, чуть ли не весь Амстердам. Я там еще не был. А вы?
— Меня туда водили, но давно, еще в детстве. Тогда мы жили на Йоденбреестраат. А с тех пор как перебрались сюда, я там ни разу не была. С нас и так хватает этого шума, музыки, криков подвыпивших горожан.
— Ну, знаете, одно дело веселиться самому, другое — слушать, как веселятся другие, — хитровато подмигнув, не согласился я.
— Значит, вы приглашаете меня, Корнелис?
— Приглашаю.
Это воскресенье без всяких оговорок стало веселым и радостным днем. Мне удалось уговорить Рембрандта взять меня в ученики, а теперь в обществе Корнелии я оценивал хитроумное изобретение немца Лингельбаха. Разумеется, Корнелия была для меня несколько молода, но стоило мне заговорить с ней, как я начисто забывал об этом. Девушка оказалась не по годам взрослой, искушенной в житейских делах, мудрой, да и физически она мало напоминала ребенка, виденного мною два года назад. Не раз я ловил себя на том, что чуть дольше задерживаю взгляд на женственной округлости форм. Однажды, когда взоры наши случайно встретились, Корнелия понимающе улыбнулась.
Бродя по Лабиринту, мы шутили, смеялись, останавливались у фонтанов, окроплявших нас свежестью в этот жаркий день. В Кунсткамере мы потешались над разными разностями, любая из которых вполне украсила бы коллекцию диковинок отца Корнелии: над малахитово-зеленым попугаем, изрекавшим сальности, мощным черепом слона, фигурками, приводимыми в движение механизмами и принимавшими самые замысловатые позы. В огромном Лабиринте мы, как и следовало ожидать, заплутали, а когда наконец выбрались из него, съели по доброму куску девентерского пирожного, к которому заказали и шоколад глясе. Ближе к вечеру мы, добредя до виноградников Лингельбаха, без сил опустились на деревянную скамью, велев принести нам графинчик сладкого вишневого вина.
— Корнелис, с чего это вы так расщедрились? — игриво спросила Корнелия, когда служанка торопливо поставила на наш стол вино. — Не забудьте, вам ведь еще оплачивать занятия у моего отца.
Я нагнулся к ней поближе:
— Могу я доверить вам один секрет?
— Какой?
— Договариваясь с вашим отцом, я произвел на него такое впечатление, что он даже запамятовал взять с меня обещанные деньги за первую неделю.
Корнелия улыбнулась.
— Рановато радуетесь, господин Зюйтхоф. Дело в том, что за все денежные поступления в этот дом отвечаю я.
— Вы?
