Но Серошевский знает, что это лишь черновой набросок. Он смотрит сверху вниз на площадку строительства, как на иллюминованный рабочий чертеж.
Он видит вперед на год.
Через год все эти отдельные, разорванные детали будут соединены между собой, притерты, спаяны, склепаны. Строительство превратится в завод, и завод будет лежать всеми своими клапанами, трубами и цилиндрами, как вынутый автомобильный мотор, компактный двигатель внутреннего сгорания.
И озеро будет другое, новое. Озеро будет в тридцать квадратных километров. Озеро изменит климат.
В кабине загорается розовая пастила светящейся надписи: «Внимание».
Серошевский хватается за ручки кресла. Удивительная тишина настает в мире. Незаметно происходит нечто необъяснимое. В правом окошке пропадает земля. Ее место занимает опрокинутое небо — огромное светло-синее пространство с горошиной ландыша посредине.
Оно могущественно притягивает к себе волшебной поверхностью синей планеты.
Между тем левое окно сплошь закрывает осыпанная звездами земля. Она нежно льнет к нему всеми своими возвращенными подробностями — крышами освещенных бараков, шлагбаумами, переездами, экскаваторами, врытыми в землю прожекторами, дорогами, железнодорожными путями…
Так, прежде чем перейти от общего к частности, самолет заносится доской качели, меняет местами звездное небо и звездную землю (луну и отель), делает последний круг, выпрямляется и идет на посадку.
Под крыльями бежит трава. На концах крыльев дымно зажигаются бенгальские огни. Цветной крашеный огонь падает в траву. Трава горит. Горит и бежит. Дымится и бежит.
Бегут люди.
Серошевский ставит ногу в вишневой краге на подножку длинного автомобиля. Подножка похожа на вафлю. Он упирается в нее ногой, как в стремя. Шофер дает газ.
— Куда?
— В заводоуправление.
Серошевский опускает на глаза створчатые пылевые очки. Прожектор резко вспыхивает в стеклах. Вспышка магния.
Он берется за борт торпедо и кидает на сиденье портфель.
Налбандов сидит за своим шведским бюро.
Он сидит, резко повернув бороду к окну, большому и квадратному, как стена, и постукивает палкой в ксилолитовый пол.
Против Маргулиеса есть возможность выставить два обвинения.
Первое: Маргулиес, вопреки точным требованиям сегодняшней науки, разрешил довести число замесов до четырехсот двадцати девяти в смену, чем поставил под удар качество бетона и проявил себя как левый загибщик.
Второе: Маргулиес, вопреки постановлению партии о всемерном повышении темпов, не разрешил делать свыше четырехсот замесов в смену, чем подорвал энтузиазм бригады и проявил себя как маловер и правый оппортунист.
Оба обвинения справедливы — они вполне соответствуют действительности.
В них только не хватает мотивировок: по каким мотивам Маргулиес один раз разрешил, а другой раз не разрешил.
Но — это детали.
Итак — два противоречивых обвинения сформулированы. Можно писать рапорт. Холодный и убийственный, как пистолетный выстрел.
Остается один вопрос: на каком обвинении остановиться?
Первое кажется Налбандову наиболее сильным, наиболее научным. Но его сила зависит от результата испытания качества.
Второе — менее научно, но зато более в духе времени. Налбандов оказывается сторонником высоких темпов, а Маргулиес — их противником. Позиция неотразима. Но его сила опять-таки зависит от результатов испытания.
Если результаты испытания окажутся отрицательными, то второе обвинение обращается острием против Налбандова: он требовал повышения количества за счет качества.
Если результаты испытания окажутся положительными, то первое обвинение обращается острием против Налбандова: он требовал снижения темпов, в то время как качество позволяло их повышение.
Диалектика!
Налбандов сердито постукивает палкой.
Чернильница вырастает до невероятных масштабов. Она уже занимает полмира. В ее стеклянной шахте могут летать аэропланы, ходить поезда, расти леса, возвышаться горы.
Налбандов хватает ручку и пишет два рапорта. В одном — первое обвинение, в другом — второе.
Он кладет их рядом и рассматривает.
Звонит телефон. Телефон надрывается. Налбандов не подходит.
Он лихорадочно, напряженно думает.
Нет, первое обвинение все же кажется ему надежнее. Наука есть наука. На нее всегда можно положиться. Добрая, старая, академическая наука.
Наконец, официальный паспорт фирмы. Иностранцы не ошибаются. Не могут ошибиться.
Налбандов разрывает второе обвинение в клочья и бросает в корзину.
Он берет первый рапорт и решительно идет в кабинет Серошевского.
Он останавливается перед дверью.
Может быть, не стоит затевать дело? Может быть, уничтожить рапорт?
Но тогда Маргулиес опять торжествует.
Нет! Нет! Только не это.
Налбандов теряет самообладание.
Приходит мысль, что, подавая этот рапорт, он ставит на карту свою репутацию, свою судьбу.
А что, если лабораторное испытание…
Но он уже не владеет собой.
Он палкой распахивает дверь и входит в кабинет.
— Слушай, Серошевский, — говорит он громко. — Вот! Рапорт!
LXIV
Филонов мучительно морщил лоб. Он старался понять, уяснить главную мысль Семечкина.
Семечкин глухим, обиженным баском продолжал наворачивать фразу на фразу. Фразы были туманные, длинные, полные ядовитых намеков.
— Погоди, милок… — сказал Филонов, густо краснея. — Погоди… ты рассказывай по порядку…
Разные люди беспрерывно входили и выходили.
Стучала дверь.
Лампочка сильного накала то гасла до чуть видной каленой красноты, то разгоралась до яркости прожектора.
Временная электростанция дышала ровными, тяжелыми вздохами.
Углы комнаты то уходили вдаль, во мрак, то подступали к самым глазам всеми подробностями плакатов, графиков, табуреток.
Мелко хлопала и звонила, как велосипед, старая пишущая машинка.
Ищенко подошел к Филонову и положил на стол бумагу.
На графленом листе, вырванном из старой бухгалтерской книги с прописными печатными надписями «Деб» и «Кред», химическим карандашом было тщательно, буква за буквой, выведено заявление.
Филонов сразу схватил его во всех подробностях при свете разгоревшейся лампы.
