Покачивание, будто под парусом… Напротив – дощатая стена… Какая-то бухточка… Гул винтов вертолета… Снова – яхта, но поменьше…
Человечек в белом халате, глядящий мне прямо в глаза жестким, внимательным и совсем ненормальным взглядом… Мелькание ярко-белого света… Хлюп крови в мягких шевровых сапогах и ощущение тяжести в плечах… Снова глаза человечка, его голос, переходящий на крик: «Что есть слово?..»
Черная речка. Пушкин застыл на грязном снегу, напротив него – блондин в белоснежном кавалергардском мундире… Но он гораздо старше Дантеса, да и не блондин он вовсе, это просто парик… Грязно-седые букли неряшливо рассыпаны по шитому серебром сюртуку… Он не просто старше Дантеса, он старше многих на этой земле…
«Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; я знаю, я!» – шепчет он, никто, кроме меня, не слышит его шепота, а тот – поднимает пистолет, прицеливаясь поэту в грудь, и… Вдруг все, кто присутствовал на дуэли: Дантес, Данзас, появившиеся невесть откуда неразличимые прежде люди, бесцветные, – развернулись и стали стрелять… Тяжелые пули попадали в грудь и в спину, поэт упал на снег, и снег сделался черным…
«Все говорят – нет правды на земле, но правды нет и выше…» – спокойно произносит тот, в парике… Хихикает и продолжает, явно гримасничая: «Музыку я разъял, как труп…»
«…музыку – как труп…»
«Но это не в твоей власти! Гений дается Творцом…» – пытаюсь я выкрикнуть, но не могу, не слышу своих слов, только чувствую горький и жесткий, как наждак, солоноватый ком, перехвативший горло…
И слышу смех, безудержный, шамкающий, беззубый… Перстень… Оттуда сыплется яд… «Теперь – пора! заветный дар любви, переходи сегодня в чашу дружбы…»
Старичок в парике пропадает, только вода, мутная, со струящимися водорослями, но и она куда-то уходит, оставляя после себя вязкую грязь и черный, пустой, мертвый город… Строения громоздятся одно на другое без плана и без смысла, пролеты лестниц обрываются где-то в вышине, они ведут в никуда…
Покинутые дома с пустыми глазницами окон. В одном из оконных проемов застыла большая черная собака; она равнодушно взирает с высоты на пустую улицу, вздыхает хрипло и исчезает… Слышен заунывный, протяжный голос, похожий и на голос сирены, и на вой муэдзина, потом голос становится хриплее, глуше…
Глуше… Только мелодия фальшива, словно ее играет на старой шарманке безногий нищий или – слепой скрипач… «У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил… у попа была соба…» Мелодия едва различима, отчетливо слышен только хруст моих шагов по битому стеклу пустого, похожего на замок здания… Какой-то прохожий…
«Что это за дом?» – спрашиваю я.
«Замок Рыцаря, – отвечает прохожий. – Только люди отсюда давно выехали…
Да и не было их здесь никогда… Никогда…»
Я брожу по комнатам – обрывки обоев, кукла с оторванной рукой в углу, газеты… По комнатам ветер шуршит брошенными листами исписанной бумаги, ученическими тетрадями, будто служка – сорванными афишами и выцветшими декорациями бывшего когда-то здесь грандиозного представления…
А я оказываюсь совсем на другой улице, и рядом со мною почему-то все тот же прохожий – в черной шляпе и длинном черном сюртуке…
Дом украшен грифонами, слоновьими, носорожьими мордами, сложен из тяжелых гранитных блоков, окружен готической литой решеткой, острой, что и не перебраться…
«Этот дом известен уже почти столетие как „Дом с химерами“, работа архитектора Гордецкого, – произнес вдруг прохожий хорошо поставленным голосом опытного экскурсовода. – По легенде, дочь архитектора, молодая девушка, сошла с ума, и художник претворил в камне все ее видения, бред, страдания, он поэтизировал ее страх и ощущение смерти… Но…»
«Что – но?» – спрашиваю я шепотом черного экскурсовода.
«Никто этого не знает, но вам я скажу, – так же шепотом ответил проводник.
– Это строение существовало всегда!.. Пусть не здесь и не таким, но – всегда!»
«А что это за строение?»
«Тсссс… – Провожатый приложил палец к губам. – Я не имею права лгать вам, ведь вы – обладатель Камня Крови…»
«Какого камня?»
«Того, что у вас на пальце… Но и правду я сказать не могу».
«Почему?»
«Мне запрещено».
«Запрещено? Кем?»
«Тем, чье имя неназываемо…»
Проводник шагнул в подворотню, скрывшись в непроницаемой тени, через мгновение – появился снова, тот, да не тот… Продолжил хорошо поставленным голосом экскурсовода:
«Тем самым Гордецкий оставил потомкам величественное сооружение… До недавнего времени в нем находилась спецполиклиника ЦК, потом – фонд „Новая жизнь“. Но и он приказал долго жить», – мелко захихикал провожатый, довольный шуткой.
«А сейчас? Что там находится сейчас?»
«Внутри дома всегда находится то же, что и снаружи…»
«Что?!»
«Химеры…»
«И – все?»
«Таков замысел архитектора. Кстати, тот же архитектор возвел и Замок.
Напротив Лысой горы… Она еще называется Лобным местом, или Голгофой… В Замке никогда не жили…»
«Но я же видел…»
«Видимость не всегда есть сущее…» – спокойно возражает он.
«А как называется этот город?»
«Никак. Просто Город».
«А кто в нем живет?»
«Никто».
«А – вы?»
«Я давно не живу. Я здесь просто обретаюсь».
«Как? Здесь же совсем темно!»
«Я не заслужил Свет».
Проводник помолчал, спросил, но уже опять шепотом:
«А вы знаете, что архитектура – это застывшая музыка? А? Каждый камень – словно нота, и каждый имеет свое звучание… Но не каждый способен услышать…
Имеющий уши, да услышит…»
«Слово?»
«Мелодию света».
Услышь мелодию света… А в городе – темень… Жуткая… Может, потому что – зима и мало солнышка? А когда его у нас в достатке было? «Мало солнышка – вот все объяснение русской истории. Длинные ночи – вот все объяснение русской души».
Мне страшно. Бегу по улице, надеясь увидеть хотя бы проблески… Только палаточки, словно странные, подсвеченные аквариумы в мутной воде… Словно языческие капища в пустынных каменных лабиринтах – сияют разноцветьем этикеток, жидкостей, целлулоидом пакетов со сластями и шоколадом… В некоторых – горят только свечи; другие – освещены ярче, к ним тянутся змеистые тела проводов, и та энергия, какая раньше питала заводы, теперь освещает эти убогие храмы Молоха… К ним, к ним тянется с подношениями вечная ночная паства – какие-то заскорузлые мужички с измятыми мелкими купюрами в потных кулаках, девки, похожие на раскрашенных дешевых кукол, в одинаковой «турецкой коже», с одинаковыми стеклянными глазами, с ресницами, жесткими, будто клинки… «Гибки тела плетей и танцовщиц, клинки
