горел споро и ярко; с черной копотью и едким, остро пахнущим дымом сгорали пластиковые покрытия. Незыблемыми оставались только металлические ребра конструкций – словно остов гигантского динозавра…
Снадобье в пакетах, которым загрузили фуру и которое изготовляли тут же, в закутках цеха, расплавилось, исчезло в огне, как мука – в жерле вулкана. Всплеск пламени опал, Корсар встал, провел рукой по залитому потом лбу, размазывая грязь и копоть, выдохнул на пылающий цех:
– Спасибо этому дому, пойдем к другому.
Других оставалось два: двухэтажное длинное строение годов семидесятых прошлого века, явно лабораторного типа, и – гаражи, пакгаузы, склады – попроще, чем в поместье Волина, тоже поздних советских времен, выстроенные хоть из добротного силикатного кирпича, но – «вполкирпича», как тогда говорили, «по-сарайски».
Собственно, все эти гаражи и пакгаузы Корсар обошел за полчаса: пусто. Но он не сачковал: везде сторожко контролировал автоматом каждый темный угол, каждый подозрительный предмет, имевший в полутьме очертания, казавшиеся неестественными, шепча после каждого проверенного объекта самому себе: «Чисто». Замки срубал выстрелами. Дальше – осмотр. Внимательный, зоркий, скрупулезный, когда расслабиться было нельзя.
И немудрено, что за эти полчаса Корсар устал и вымотался до полной опустошенности. И когда он сбил замок короткой очередью с запертой двери «лабораторного корпуса», как он про себя назвал двухэтажный домик, Корсар мечтал лишь об одном: найти там не огнемет и не причиндалы к нему, а хорошей заварки, сахару и кипятильник, если нет чайника.
Нашел. Заварил в полулитровой банке крепчайший чай, с нетерпением ждал, когда остудится, – пошел тем временем остудиться сам, сунув голову под струю воды из-под крана. А потом – с удовольствием выцедил горькую жидкость из банки, бросив под язык крохотный кусочек рафинада.
После выпитого не то чтобы сил прибавилось: от сахара голова стала мыслить яснее, от лошадиной дозы чая – пришла если не бодрость, то, спасибо, и не суетливость; просто мозг перестал отчаянно сигналить о желании смежить веки и – спать… «Умереть, уснуть, и видеть сны, быть может…» Вильям Шекспир. Куда нам против классика? Никуда. Оно и понятно. Да и – почему против? Мы – только за. Видеть сны и – жить, жить и – видеть сны… А уж наяву их видеть или во сне – это как бог даст.
За этими зыбкими мыслями Корсар обследовал комнату за комнатой, кабинет за кабинетом. Они были в большинстве своем не заперты, а если и закрыты, то на задвижки, правда, особенные, как и двери лабораторий: раньше такие были в бомбоубежищах, тяжелые, проложенные свинцом – от радиации. Радиации Корсар здесь не боялся. Он дошел до такого состояния равнодушной усталости, что, кажется, не боялся уже ничего.
Корсар не просто проверял «лабораторию» на наличие живых или «условно мыслящих зомби»: оружейку он нашел в этом здании сразу же, что называется, «верхним нюхом», и, проверив комнаты, тут же оставлял в каждой гроздь динамитных шашек, дисциплинированно соединяя их с предыдущей в предшествующей комнате, затем – с последующей. Гирлянда, право слово. Деда Мороза к ней не хватает. И – зимы. Ну – эта дама у нас не задержится, не успеешь глазом моргнуть и – «вот она я»!
Работа была кропотливая и, что говорить, опасная. Поэтому, проверив крайнюю комнату этажа, развесив там смертоносный серпантин проводов и даже не сказав, шепнув самому себе: «Чисто», он не почувствовал ни радости, ни гордости, ни удовлетворения. Лишь с тоскою вспомнил, что не увидел ни одного мало-мальски транспортного средства, на котором смог бы отсюда убраться восвояси… Возвратиться… В Москву? Где его продолжают считать убийцей и где дома, возможно, выставлена засада, пусть не из людей в темных очках, а из простых оперов? Ладно. Тем лучше. Лето. Построим шалаш в лесу и – будем жить. Жить-поживать и добра наживать.
Вот с такими насквозь мирными мыслями, усталый, как восьмисотдевяностолетний Мафусаил, Корсар спустился по лесенке на первый этаж; таймер тоже он сделал простенький, из будильника, завел на сорок пять минут, приладил к нему триста граммов пластита – больше у этих заполошных в загашниках не нашлось, ну и ладно. Рванет пластит, потом – детонируют шашки с динамитом, и это все – первый вариант. А второй – замкнется реле на электронном хронометре, сделанном в Китае, и по соединенным последовательно проводам пойдет ток к взрывателям… Через те же сорок пять минут, или сорок восемь – слава богу, не в Голливуде кино снимаем, в реальные руины собираемся домишко обратить, тут не точность важна, а взрывная сила… Значит, через пятьдесят две минуты кааааааааак… Эт-точно. До канадской границы добежать не успеем. Но нам туда и не надо.
И когда Корсар, уже у входной двери, услышал шум подъезжающей машины, не обеспокоился нисколько: должно быть, пожарные. И не в смысле «ищут пожарные, ищет милиция», а в самом прямом: после взрыва цистерн в цеху и черной копоти пластиковых перекрытий в синем летнем небе они просто обязаны были приехать. Не могли не приехать. Всего-то за час добрались. Это просто фантастическая скорость! И это не ирония! У них наверняка тоже забота: наверняка весь личный состав на тушение остова дачи академика Волина мобилизован. Если, конечно, поблизости еще какой артиллерийский склад не рванул.
Ну и ладушки. Будем уходить тихо и мирно, но весело. Нужно только пугнуть этих пожарных длинной такой автоматной очередью, чтобы отъехали покамест, ОМОН вызвали, что ли, или еще кого посноровистей, кто как раз специализируется по автоматчикам, пулеметчикам и прочему вооруженному ширпотребом элементу… А они, пожарные, покамест за территорией объекта помаячат. В аккурат до взрыва «второй очереди». Так сорок минуток незаметно и протекут. Или пятьдесят с хвостиком.
Слава богу, не в Голливуде живем! И не в Швейцарии, слава богу! Нам их хронометры ручной работы нужны, как коту – собачий ошейник. Слава богу – на Руси живем, часов не наблюдаем, да что часов – века мимо летят, тысячелетия, и так нас гнут, и этак, а мы всё – есть как есть! И – к чему это приписать? Правильно. К силе духа. Или остроте ума. Или… Не, больше не к чему. Сила духа с остротой ума – в самый раз. И нам приятно, и врагам смешно. Весело. Мы любим, когда весело! Пусть веселятся! Как у Сираха? «Веселись, юноша, во дни юности твоей, ибо в Аду нельзя найти утех». Или это Экклезиаст молвил? Академик Волин сказал бы точно. Возможно, он даже знал обоих. В разное, понятно, время, но… У него теперь не спросишь. Такие дела.
Глава 43
Корсар неторопливо, медленно, усталый и вялый, спустился из окна первого этажа, довольно высокого; можно было бы, конечно, лихо прыгнуть, но лихости совсем не хотелось. Поэтому он просто перекинул усталое тело через подоконник, завис на руках, достал носками кроссовок земли… И только было отпустил руки и укоренился на твердом грунте, как этот самый грунт отчего-то вздыбился, полетел навстречу, и Корсар с силой впечатался лицом в его черную бесконечность.
Да. Исчезло все. Мысли, чувства, желания. Не было ни боли, ни гнева, ни сожаления. И ангелов не было тоже: ни тьмы, ни света. Космос. Пустой, безликий, равнодушный, без единой звездочки, без единого солнца, без единой черной дыры… Да. Пустой, бездушный и бесконечный. Наверное, холодный. Даже не холодный: обжигающе ледяной – для живых или теплокровных. А он, Корсар, не чувствовал ничего. Ни боли, ни холода, ни страха, ни сожаления, ни раскаяния. Мрак. Только мрак. Или – морок.
Потом возникла тупая боль в затылке. Она усиливалась, пульсируя, пока не сделалась острой… Потом холодная струя воды захлестнула лицо, голову; содранная кожа на затылке засаднила, ожигая резкой горячей болью. Корсар, не открывая глаз, прислушался: вокруг он не слышал, чуял какой-то гомон, похожий на предвкушение…
– Хватит отлеживаться, Митюха, вставай. Помирать пора!
Если это и был сон, то какой-то гротескный, ирреальный и мнимый. Нет, то, что Корсар, расслабившись на безлюдье, получил по затылку прикладом автомата – встык, но вскользь, это понятно. А вот все остальное… Почему – не насмерть?
Корсар поднялся, встал спиной к стене. Прямо напротив, в сопровождении не менее дюжины бойцов в пятнистом хаки, с автоматами, вольготно закинутыми на плечи, на боевом взводе, стояла этакая «вольница лесов»: «зеленые братья», которые «за мир во всем мире». Вот только бород им не хватало, если повстанцы, погон – если служивые и, наконец, другого цвета волос, кожи и где-то за спинами – дыхания океана – если сомалийские пираты. Никаких темных очков, никаких штрихов на месте человечьих глаз: вполне современные «веселые ребята», лет тридцати с небольшим. Все как один поджарые, жилистые… Их
