– Эй, мужик, очередь здеся, – пытается остановить меня мужчинка с оплывающей левой стороной лица. Но попытка эта остается вялой и незавершенной: по моему взгляду он понял – если вякнет что-то еще, то его травма усугубится…
– Да что вы, не видите, дочку машина сбила… Папаша сам не свой…
Ну что ж… Я всегда считал женщин догадливее ночных извозчиков…
Врач лет под пятьдесят, с лицом землистого цвета и набрякшими непроходящими мешками под глазами… И похож скорее на Харона, готового переправить любого желающего по ту сторону Леты, чем на целителя.
Доктор сидит за столом и хлебает быстрорастворимый суп из пластмассового стаканчика. Поднимает взгляд:
– Выйдите, я вас не приглашал.
– В смысле…
– Вы что, не видите, я обедаю!
– Ночью?
– Покиньте немедленно кабинет, больной!
Сначала я растерялся… Потом пытался пошутить… Но когда увидел его глаза… Он смотрел так, словно у меня на руках не ребенок и не человек даже, а свернутый коврик из прихожей…
Больной… Если кто из нас и больной… Будем лечить…
– Слушай сюда, парацельс гребаный… Или ты делом займешься, или сожрешь сейчас весь свой инструментарий вместе со шкафом! Девчонка едва дышит!
Целитель стал бурого цвета. И аппетит у него пропал. Совсем. На что я и рассчитывал. Сейчас мыслительный процесс явно ускорился, и айболит натужно соображает, кто я такой… Для «быка» – хлипковат, да и не выговаривают «быки» слово «парацельс»… Для простого гражданина – слишком нагл и накатист…
Остается – СОБР, ОМОН или что-то в этом роде…
Тем временем укладываю девочку на кушетку и сую ему под нос ксиву с орлом на обложке:
– Служба безопасности! Осматривай! Живо! Какой-нибудь демократствующий терапевт стал бы изучать документик детально, чтобы было на кого жаловаться. А этот – старого закала: молча встал и направился к кушетке.
Хотя… Наверное, я несправедлив к терапевтам… Или – к демократам.
– Что с ней?
– «Колеса».
– Машина сбила?
– Таблетки.
– A-a-a… – Пасынок Гиппократа вздохнул с явным облегчением. – А тогда ее не к нам надо было везти… В психушку надо…
Кого здесь нужно в психушку – я знаю точно.
– Капельница… j – Что?
– Капельница в твоем заведении есть?
– Это с другого торца нужно было заезжать… Там у нас платное… Для таких вот…
– Что с дочкой, отец? – Из соседней комнаты вышла пожилая, строгая и худая женщина в белом халате.
– Отравление.
– Так. На каталку. Помогай!
Женщина споро и быстро уложила девочку, закатала рукав… Открыла дверцу шкафчика, нашла нужную ампулку, набрала шприц, уколола.
Я двинулся к двери.
– Погоди. Сейчас желудок промывать будем. Поможешь… Алексей Семеныч, ты бы не сидел сиднем, принимай больных-то, невтерпеж им, раз к нам попали! – прикрикнула медсестра на врача.
Тот встал, приоткрыл дверь, произнес понуро-обреченно:
– Следующий…
– Поехали, папаша…
Мы провезли каталку по длинному, едва освещенному коридору, заехали в пустую палату с двумя кроватями. Я подхватил девчонку на руки.
– Да куда ты ее кладешь в одеже-то? Раздевай. Я снял с нее верхнюю одежду – из белья на ней оказались только узенькие трусики, уложил в постель, укрыл.
Медсестра выкатила штатив с капельницей, ловко ввела иглу в вену. Вышла, вернулась с огромным пятилитровым чайником и большим тазом…
Медсестра возилась с девочкой часа два. Я помогал.
– Ну вот и ладушки…
Девочка крепко уснула, щеки и губы ее порозовели.
– Забирать?
– Да куда уж ночью… Пусть уж до утра… Тогда заберешь… А то вообще-то не положено…
– Спасибо вам…
– Чего уж… Да и сам ты какой-то не в себе… На-а – Медсестра налила мензурку спирта. – Или разбавлять будешь?
– Не буду.
– Тогда вот запить. – Она подала стакан. Я выпил. Ощущение было такое, словно меня сразу, вдруг, погрузили во влажно-жаркое экваториальное лето.
– Совсем ты замотанный, соколик. Сядь вот на стул, посиди. А то – поспи.
И я уснул…
…Мне снился храм. Он был сложен из розово-белых камней и уходил куда-то в светло-сиреневую прозрачность неба, где далеко, в невыразимой вышине, сияли кресты золотом усталого августовского солнца…
Светло-голубые потоки струились туда же, ввысь, и возносили чистых и светлых людей в прозрачно- невесомых серебристых одеяниях… И я летел вместе с ними и был полон легкого, безмятежного счастья… Но чем выше я поднимался, тем тревожнее становилось ощущение оставленного, несделанного или – непоправимого.
И я сумел перевернуться в потоке и сначала медленно, потом все быстрее устремился к земле, и навстречу мне поднимался пар возделанной пашни…
– Проспишь девку-то, отец!
– Да… Я спал?
– Только что не храпел…
– Ну как?
– Отоспится, а там – оклемается… Хотя, если хочешь, направление выпишем.
– Какое направление?
– В больницу. Ты это… Она у тебя случайно траванулась или принимает таблетки те?
– Случайно. Регистрировать будете?
– Это раньше строго было, а щас… Да и нам оно ни к чему… Не с женой живешь-то? Сам?
– Сам.
– И девочка, значит, сама… Пожимаю плечами.
– Вот то-то и оно-… Родители – сами по себе, детки – сами по себе. И никому ни до кого дела-то и нет. Горько что – сошлись, родили, потому и родители. А надо – чтобы были отец и мать. Жена, если мужа похоронит, вдовой называется, а если сына или дочь – не дай никому, Господь! – так все равно мать остается. И отец так же. Вот и думай, кто ты есть… А на Алексея Семеновича не обижайся… Сын у него пьет шибко… Да и сам он… Видать, жизнь такая настала…
Протягиваю женщине оставшиеся деньги.
– Да ты чего… Я не затем сказала-то…
– Вы меня не ограбите.
