не оставлю при себе подрывные мнения, они будут вынуждены «пересмотреть» мои с ними взаимоотношения. Тогда я заявила, что ничего не собираюсь пересматривать и трактовать поп-арт как — цитирую — «серьезное искусство». Господи, Викки, да кто же может всерьез принимать этого шарлатана Энди Уаррола? Когда я решила заняться историей искусств, я вовсе не таких, как он, имела в виду. Любой Энди Уаррол — это только малюсенькая, петитом, сносочка в книге, а вовсе не целая глава! И неудивительно, что рисует он не столько картины, сколько деньги!
— Искусство включает в себя как возвышенное, так и нелепо-смешное, как я уже раньше тебе говорила. И не только художников, но и тех, кто заявляет, что им известно, что стремились художники выразить своими полотнами. Ни в каком другом мире не произносится вслух столько дерьма, сколько в мире искусства! Тебе остается самой отыскивать в этой грязи крупицы золота; используй информацию, поступающую в твой мозг, таким же образом, как твое тело использует пищу, которая в него попадает. От того, что считаешь ненужным, избавляйся без сожаления.
— Но меня совершенно не интересует нелепое, а только возвышенное…
— Тогда заруби себе на носу, — не дала ей договорить Викки, — что и нелепое имеет свою цель и задачу, а именно: дать тебе распознать истинное величие возвышенного.
— Ну, тогда я точно не смогу распознать это, слушая курс лекций, который нам читается. Наш профессор — типичный либерал, которого в искусстве интересуют только общие тенденции и направления и который рассматривает всех — цитирую дословно — «так называемых Великих мастеров под углом зрения их политических убеждений». А мне это неинтересно. Я хочу слушать историю искусств, а не эволюцию политических взглядов художников. Он — претенциозный зануда, и мне непонятно, почему я должна понапрасну тратить свое время и на него, и на его совершенно мне ненужный курс лекций, поэтому я и не собираюсь этого делать.
— И что же ты собираешься делать? — мягко поинтересовалась Викки.
— Провести лето у тебя, если не выгонишь, и хорошенько поразмыслить, куда подаваться дальше.
— Конечно же, можешь оставаться, но при условии, что поставишь в известность свою мать о том, где, с кем и почему ты здесь…
— Об этом можешь не беспокоиться. Я поддерживаю постоянную связь с Джеймзом, а он обо всем сообщает матери.
— А с ней самой ты вообще не разговариваешь?
Роз повела плечом.
— Не вижу в этом никакого смысла. Нам все равно нечего сказать друг другу…
В последние недели лета она много плавала, ходила под парусом и загорала. Редкие ненастные дни она проводила в антикварных лавках Провинстауна либо на лодке приплывала на виноградник Марты, откуда на взятом в аренду велосипеде добиралась до Эдгартауна, тщательно избегая при этом встреч с «шикарной» нью-йоркской публикой, напоминавшей ей тех людей, от которых она сбежала из Уэллесли. Поднималась она с первыми лучами солнца, чтобы сходить в Барнстейбл за брусникой или покопаться в засыпанном песком садике Викки.
В конце лета через бинокль Викки она наблюдала за прилетавшими птицами: ржанками, камнецветками, желтоножками и белыми цаплями, целыми стаями копошившимися на покрытых густой жижей отмелях, пока Викки рисовала их.
Быстро редела листва, появились первые признаки осеннего увядания, на болотах высоко поднялась трава, а в местных магазинах открылась сезонная распродажа перед новым учебным годом. Лето явно шло на убыль.
В один из вечеров, сидя дома после ужина, так как на дворе уже чувствовался морозец, они слушали Брамса на проигрывателе с особой точностью воспроизведения звука, который Роз подарила Викки на последний день ее рождения.
— А что ты думаешь о Калифорнии? — неожиданно спросила ее Викки.
— Ничего не думаю о Калифорнии. А причем здесь Калифорния?
— Одна из моих старинных подруг читает в Беркли курс литературы, и она говорила, что у них на кафедре истории искусств появился человек, который буквально всех взбудоражил. Типичный бунтарь- одиночка, но его студенты добиваются отличных результатов, и записаться к нему на курс очень сложно. Если прибавить к этому еще тот факт, что его книга о Жерино считается одним из лучших исследований по этой теме, то, как мне кажется, твои надежды найти человека, взгляды которого ты могла бы уважать, могут сбыться. Правда, понадобится ловкий ход, чтобы перевести тебя из одного университета в другой, но ты ведь круглая отличница. Я сочиню о тебе восторженный и хвалебный отзыв и, надеюсь, моя подруга сможет протолкнуть тебя на курс, который, уверена, покажется тебе интересным…
Два года спустя Тони Стэндиш медленно ехала по узкой, извилистой улочке, уходящей вверх по склону холма. По бокам ее, как лепестки, террасами, один над другим, располагались маленькие симпатичные домики, почти скрытые от глаз густой листвой. Тони подумала о том, что Соселито напоминает ей Средиземноморье: ни дать ни взять Капри. Глаза ее внимательно рыскали по сторонам, отыскивая номер, который Роз сообщила ей по телефону; наконец она обнаружила его на маленьком розовом домике. Он стоял несколько особняком, наружные его ящики для растений полыхали цветочным разнообразием.
— Тетя Тони!
Когда Роз распахнула багряную входную дверь, лицо ее выразило неподдельную радость, и объятия ее были искренними и пылкими.
— Возвращение блудного сына, — блестя улыбкой, изрекла ее тетка, только что возвратившаяся из «Голден Дор», где провела шесть недель, сбросила десять фунтов и на столько же лет помолодела.
— Но упитанного тельца, увы, не будет. Вместо него будет рыба… не забывай, что мы в Калифорнии, зато она у нас самая крупная и самая свежая…
— Рыба так рыба, но было бы неплохо, если бы она оказалась семгой.
— Естественно. Я ведь все хорошо помню. Запеченная и поданная на стол под майонезом собственного изготовления.
— Ну и дела! — подивилась Тони. — Повар и одновременно историк искусств?
— Да, теперь я умею немного стряпать. — Викки меня обучила, а если что не так, я всегда могу позвонить ей по телефону. Что же касается историка искусств, то Бог с ним.
— Но ученую степень ты все же получишь?
— Если все будет хорошо.
Тони с головы до ног критичесни оглядела любимую племянницу.
— Во всяком случае, сама ты точно выглядишь хорошо. Видимо, твой образ жизни наконец пошел тебе на пользу.
Роз словно светилась изнутри. Тонкая и стройная даже в хлопчатобумажных шортах и шелковой футболке цвета шампанского, она все равно выглядела элегантной. Это у нее уже в крови. Как и у ее матери. Хотя, в отличие от нее, Роз выглядит намного… открытей, что ли. До сих пор и она была до предела замкнутой, недоверчивой. Глядя на нее сейчас, Тони подумала, что, видимо, нашелся такой человек, которому она поверила. Человек, сумевший совершить невозможное. Яркая улыбка ее могла соперничать с солнцем, а вечная самонадеянность уступила место спокойной уверенности в собственных силах. Куда-то исчезла настороженная и замкнутая, готовая спорить по любому поводу девчушка. Значит, кому-то удалось ослабить мертвую хватку державшего ее внутреннего напряжения.
Широко раскрыв рот и ничуть не смущаясь от этого, Роз весело расхохоталась.
— Мой образ жизни и я теперь неразлучны. Пойдем, я поставила на лед целый кувшин маргаритас.
— Ангел ты мой!
Вслед за Роз Тони прошла в наполненную солнцем гостиную, выходившую на террасу, откуда открывался прелестный вид на бухту. Отделанные ситцем с горевшими на нем цветками мака диван и кресла были скорее удобными, чем изысканно-утонченными, вдоль двух стен тянулись набитые книгами полки. Книги и листы бумаги стопками лежали и на большом кофейном столе, придвинутом вплотную к дивану. На одной из книг, греясь в лучах солнца, лежала мармеладного цвета кошка. В разных местах
