комнаты стояло несколько ваз с небрежно вставленными в них цветами, а одна из стен, без книжных полок, была сплошь завешена картинами.
— Что это? — спросила Тони.
— Морские пейзажи Викки, остальные — Питера.
— Что он еще и рисует, а не только читает лекции по живописи?
— Только ради собственного удовольствия. Он обладает потрясающей способностью постигать сущность чужих полотен, сам же, увы, талантом живописца обделен — во всяком случае, таким, каким бы мог гордиться. У него на этот счет требования, прямо скажем, космические.
— В галереях на Мэдисон-авеню я видела кое-что и похуже, хотя указанные там цены исчисляются десятками, а то и сотнями тысяч долларов.
— Он бы наверняка согласился с тобой, так как верит, что истинному таланту вообще цены нет и произведения искусства невозможно оценить той или иной суммой денег. — Роз улыбнулась. — Удивительно несовременная точка зрения.
— Ты говоришь прямо как твоя мать, — заметила Тони.
— Как она там? — спросила Роз, разливая бледно-зеленую жидкость по двум большим бокалам.
— Как всегда. Правда, теперь уже выкуривает подряд по три пачки в день. — Тони встретилась взглядом с Роз. — Он тоже совсем не изменился. Но довольно о них, меня больше интересуешь ты. — Тони взяла свой бокал. — Твое здоровье, детка. — Отпила несколько глотков и удовлетворенно крякнула: — Вот это «Маргарита», так «Маргарита»!
— Рецепт мне сообщил один бармен из Сан-Диего после того, как я ему сказала, что картина, которая висит у него в баре — а он ее получил взамен довольно крупного неоплаченного счета, — принадлежит кисти раннего Ротко.
Тони почти наполовину осушила свой бокал.
— Лично я кроме Нормана Роккуэла вообще никого не знаю, поэтому удивляться не буду.
Роз подалась над столом, чтобы снова доверху наполнить ее бокал.
— А чему будешь удивляться? — глядя Тони прямо в глаза, спросила она.
— Я же тебе уже говорила: ничего не изменилось с тех пор, как ты уехала. Твоя мать как шла, так до сих пор и топает по проторенной своей дорожке, вернее, колее; твой отчим как делал свои миллионы, так и продолжает их делать. Диана все так же его капризная любимица, Дэвид все тот же херувим, а Джеймз все так же блюдет врата храма Ливи. — Тони помолчала. — Но мне казалось, что он пишет тебе и держит тебя в курсе всего.
— Значит, не всего, и ты об этом прекрасно знаешь.
— А как насчет того, чтобы просветить меня по поводу некоторых вещей, которых я действительно не знаю… Например, что заставило тебя так спешно покинуть поле сражения после столь блистательного дебюта?
— Билли стал приставать ко мне.
— А-а-а… Я чувствовала, что
— Вдрызг, но это вовсе не давало ему права лапать меня. Поэтому я и врезала ему кой-куда коленом — и довольно сильно. Если бы я осталась, то атмосфера здорово бы накалилась.
— А разве она и без того не накалена?
— Было бы еще хуже. Он бы бесился от собственной глупости, а я бы злопыхала по поводу его хамства. Рано или поздно невозмутимый мамочкин фасад рухнул бы, как храм царя Соломона. Я бы, конечно, не возражала, чтобы Билли был заживо погребен под его обломками, но мне очень бы не хотелось, чтобы осколки задели и ее. Кроме того, я все равно должна была уехать. Это специально оговаривалось, когда я согласилась на свой дебют. Просто я решила сделать это раньше, а не позже. Так оно оказалось даже лучше, потому что вряд ли она ждет от меня большего в будущем.
— О твоем побеге она, кстати, узнала только на третий день. У нее разыгралась дикая мигрень, можно сказать, всем мигреням мигрень — между прочим, с каждым разом ее головные боли все сильней и сильней, и она живет только за счет транквилизаторов. — Тони откинулась на подушки дивана. — Теперь, когда у тебя самой завелся мужчина, тебе легко судить о матери.
— Если бы Питер обращался со мной, как Билли с мамой, я бы его давно утопила в океане.
— Значит, у вас с ним все в порядке?
— Я даже представить себе не могла, что может быть так хорошо.
— А… Это многое проясняет, — улыбнулась Тони. — Хотелось бы хоть глазком взглянуть на него.
— С виду он так себе, и смотреть-то не на что, но у него потрясающий ум.
Тони улыбнулась и печально покачала головой.
— Только ты способна влюбиться в ум мужчины. А как насчет другого?
Усмешка, чуть тронувшая губы Роз, не прошла незамеченной для опытного глаза Тони, которая верно ее расшифровала.
— Жалоб нет.
— Он живет с тобой здесь?
— Он здесь появляется. Если бы он жил постоянно, это бы отрицательно сказалось на его положении в Беркли. Но он старается бывать здесь как можно чаще.
— Вы поженитесь?
— Нет.
— Почему?
— А зачем?
— Дети…
— Они не входят в наши планы — пока.
— Тебя не волнует, что он в два раза старше тебя?
— Только хронологически.
— А как насчет Флоренции?
— Придет время…
— Господи, да ты по уши влюблена, — удивилась Тони.
— Да, — простодушно созналась Роз, — влюблена.
Она вовсе не желала этого. Одного взгляда на чрезмерно худого для своего роста, неопрятного и взъерошенного мужчину, именуемого Макферсоном искусства и всеми обожаемого, было достаточно для скептической мысли: «Надеюсь, что звучишь ты намного лучше, чем выглядишь». Ибо, как всегда, глаза ее, словно микроскопы, многократно увеличивали каждый его изъян. Нечесаные и сальные космы нуждались в стрижке, одно ушко его роговых очков крепилось с помощью липкой ленты, а одежда красноречиво свидетельствовала о вынужденных мерах бережливости. У него был крючковатый профиль и раздвоенный подбородок, но, когда он начал говорить, она онемела от изумления, поглядев на свои руки, мгновенно покрывшиеся гусиной кожей, так что каждый волосок стоял дыбом. У него был голос прирожденного оратора: сильный, звучный, а типично европейское произношение кого-то ей здорово напоминало… кто бы это мог быть… Поль Анри! Да, именно его, Поля Анри, в главной роли в фильме «Ныне странствующий», в которого она влюбилась сразу же, как только посмотрела фильм по телевизору. Голос лектора еще больше стал напоминать ей голос Поля Анри, когда он, все более возбуждаясь, принялся излагать свое кредо, и то, что он говорил, в тот же день и миг обратило Роз в его веру.
Он заставил ее по-новому взглянуть на знакомые полотна, и так, что для нее открылось в них нечто иное, о чем она даже и не подозревала. Выявив центральную точку какого-либо шедевра и осторожно притронувшись к ней, он разворачивал перед слушателями всю сложную внутреннюю его структуру. Когда он говорил о Рембрандте, Гойе, Караваджо, Делатуре и Делакруа, Пуссене и Писсарро, создавалось впечатление, что он был знаком с каждым из них лично и они посвящали его в тайны создания своих полотен. Он был влюблен в великие произведения и умел заразить своей любовью других людей. Так как Роз и без того уже была страстно влюблена в искусство, она влюбилась в него самого. В течение многих месяцев она была одним из многих лиц в толпе, до отказа заполнявшей все сидячие места и проходы вдоль стен аудиторий, где он читал свои лекции. Как и все, она завороженно следила за его жестами, когда он объяснял расположение фигур на полотне или показывал использование мазка на многократно
