это значит и к чему приведет!»
К памятнику подошли мужчина лет сорока и две девочки, одной было лет восемь, другой двенадцать. Мужчина снял с головы спортивную вязаную шапочку и, помолчав с минуту, начал рассказывать детям о том, что значит этот памятник. Дети внимательно слушали, потом младшая спросила:
— Папа, а сейчас чума есть?
— Нет, дочка, сейчас это большая редкость. С этой страшной болезнью научились бороться.
— Как хорошо, — сказала девочка и с облегчением, будто стряхивая с себя страх, вздохнула.
— Людям пришлось заплатить за это знание миллионами жизней и веками страха. Как трудно даются все воистину великие открытия, — сказал отец и взял девочку за руку.
Они постояли еще немного и пошли дальше, к памятнику жертвам нацизма. Аллеин медленно побрел по бульвару в другую сторону. «Почему я должен смотреть на людей только глазами Творца? — вдруг неожиданно для себя спросил Аллеин. И не ужаснулся этой мысли, возможно потому, что знал, что Творец его сейчас не слышит. — Почему? Жизнь так сильно изменилась с тех пор. И люди не стали хуже. Стали ли они лучше? Не берусь судить, но этот мужчина прав: если смотреть на историю с их точки зрения, с точки зрения смертных, они действительно заслужили эту жизнь, жизнь без чумы и жестоких войн. На пути к этой жизни они растеряли веру в Бога и приобрели уверенность в своем разуме. И это — причина того, что скоро должно произойти?!»
Аллеин медленно сквозь толпу пошел прямо через площадь к собору Святого Стефана. Готический собор возвышался огромной ажурной скалой на несоответствующе маленькой площади. Камни этого собора звучали для Аллеина как камертоны, потому что были уложены в стену с молитвой, запечатлевшей чувства положившего его человека. И потом веками вбирал в себя молитвы множества людей, которые здесь побывали позднее. Собор светился теплым светом и выглядел для Аллеина совсем не так, как для людей. Аллеин не видел его почерневших от времени стен, но зато различал, правда, с трудом, оттиски душ строителей собора, выступавших бликами этого странного сияния из толщи каменной кладки. Аллеин вошел в собор.
В этот утренний час в соборе было мало людей, было тихо, но в этой тишине как бы звучали голоса прошедших поколений, которые в течение сотен лет молились Богу. Казалось, весь собор был заполнен этими голосами. «Каждый, кто был в этом соборе, оставил здесь частичку своей души, — подумал Аллеин, — и эти две молящиеся Спасителю старушки тоже». Одна старушка просила у Бога прощения за все свои грехи, другая читала «Отче наш». Аллеин пошел к алтарю.
В соборах подобных этому раньше всегда было много ангелов, теперь Аллеин был один, в остальном же ничего не изменилось. «Когда же я в последний раз был здесь? — вспоминал Аллеин. — Это было в 1938 году. В день, когда в Вену приехал Гитлер. Я был здесь, потому что мой подопечный тогда пришел в собор, чтобы просить у Создателя отвести беду от его страны. Молитва была страстной и шла от сердца, это точно. Франц, так звали этого человека, храбро сражался и погиб в сорок первом под Москвой, он замерз…»
Аллеина привело сюда не это воспоминание. Здесь, в соборе, на том самом месте, где он сейчас стоял, у стены за колонной умер от чумы маленький мальчик, его мальчик. Но на Аллеина произвел столь сильное впечатление не сам этот трагический случай, а то, что ребенок, еще находясь в сознании и понимая, что скоро умрет, так же, как умерла вся его семья, не молился здесь Богу. Мальчик, а ему было восемь лет, пришел сюда, когда понял, что заболел, и, проникнув в собор, спрятался в нем. Он шел в собор по зачумленному, обезумевшему от страха смерти городу, зная, что очень скоро умрет, чтобы умереть в соборе, который строил его отец, каменщик. Мальчик думал о своем отце и о прекрасном соборе, который воплощал для мальчика всю красоту мира, а о Боге не вспомнил ни разу. Аллеин знал, почему так произошло, хотя мальчик не отдавал себе в этом отчета. Ребенок подсознательно решил, что построенный людьми в честь Бога с таким старанием прекрасный собор и есть символ спасения и оправдания грехов. И это был величайший грех, грех, которому, по убеждению Аллеина, не было прощения. Иногда люди в минуту скорби и потрясений проклинают Бога, такое на памяти Аллеина случалось, но вот чтобы о Боге даже не вспомнили, да еще и в соборе, — этого не было никогда. Мальчик был из глубоко верующей семьи и пел в церковном хоре, но здесь, даже когда он находился на грани беспамятства, он не вспомнил о Боге, будто бы забыл о нем, потому что этого требовала его совесть… За долгие века своего присутствия на Земле Аллеин принимал десятки смертей своих подопечных: иудаистов, христиан, мусульман, детей и взрослых, но эта смерть запомнилась ему больше всего.
«И все же, что привело меня именно сюда в столь трудный час моей жизни? — спросил у себя Аллеин. Стены собора молчали, точнее не молчали, а все так же пели свою тихую песню, песню молитвы. — Если я не могу разговаривать с Творцом, я уже ничто, я уже не воин? Я служил Богу и людям. Моя служба Богу заключалась в исполнении Его приказов, теперь Он не слышит меня и ничего не говорит мне. Я не знаю, что я должен делать для Него. Если я не могу служить Богу так, как Он хочет, значит, я должен послужить людям. У меня не хватает мужества самостоятельно решить, что же я сейчас должен делать. И я стараюсь найти его здесь, в этом соборе, заняв это мужество у давно умершего ребенка, который тоже не слышал своего Бога, но не имел таких сомнений. Я знаю, где душа этого ребенка, и теперь понимаю, почему он не заслуживает проклятия. Он, безгрешный, по крайней мере, поступил по совести. Так же должен поступить и я. Мне, последнему ангелу, не хватает мужества, чтобы сделать до конца свое дело, как требует моя совесть, назовем это чувство так. Если мне суждено исчезнуть, то я должен сделать это рядом с определенным Им человеком. И я должен служить этому человеку, как я служил Ему. Потому что я не могу не служить…»
Аллеин поднялся под купол собора и вылетел прямо через купол, потому что стены и крыши зданий не были для него препятствием. Теперь он летел быстро и вскоре сквозь толщу земли и бетона увидел сидящего у Самаэля Ивана, но, к удивлению Аллеина, Риикроя рядом с ним не было.
12
Риикрой, покинув крышу Университета, отправился не к Ивану, а на Арбат. «Если Сатана за мной не следит, а это, очевидно, так, и никаких приказов нет, значит, я могу ненадолго побыть человеком, — решил Риикрой. — Это, конечно, не получится в полной мере, но я хоть сыграю эту роль так, как мне хочется, а не как хочется кому-то, и попытаюсь получить от этого удовольствие».
Материализовавшись в подземном переходе около метро, Риикрой пошел по ночной улице. «Что мне надо сделать, чтобы чувствовать себя человеком? — размышлял Риикрой. — Во-первых, необходимо видеть мир так, как видят его люди». И Риикрой усилием воли, он мог это делать, убрал свое всепроникающее зрение, оставив для себя возможность видеть только то, что видят люди. Ограничил слух уровнем обычного человеческого восприятия и полностью отключил приемник человеческих чувств и эмоций, который у него был точно такой же, как и у Аллеина. Надо сказать, что Риикрой обладал таким же набором возможностей, что и Аллеин. Произведя над собой все эти операции, Риикрой почувствовал себя очень неуютно. Он испугался, что его могут застигнуть врасплох. Правда, Риикрой быстро с этим справился, потому что своей основной способности — дематериализовываться и менять облик — Риикрой себя не лишил и в крайнем случае мог исчезнуть. Риикрой шел по старому Арбату, то и дело оглядываясь. Мысль о том, что на него могут неожиданно напасть, не оставляла его. «А чего я, собственно, боюсь? — удивился Риикрой. — Ведь даже если на меня неожиданно нападут, мне не смогут причинить зла, потому что я неизмеримо сильнее любого мужчины и к тому же меня ведь невозможно убить. — Пройдя еще немного по улице, Риикрой остановился и задумался. — Это ведь нечестно. Какой же я человек, если в сто раз сильнее? Раз уж решил попробовать быть человеком — будь им… — И Риикрой приказал своему телу стать мягким и таким же слабым, как человеческое тело. — Эге, что-то стало совсем неуютно, — поежился Риикрой. — Как можно существовать с таким телом? — Тут Риикрой увидел перебегающего улицу кота. Кот то и дело оглядывался, останавливался, прижимался к асфальту и увидев, наконец, знакомую подворотню, в два прыжка достиг желанного убежища и скрылся. Риикрой рассмеялся. — Как я, наверное, похож на этого кота. Ладно, надо идти, вживаться в образ. До рассвета осталось недолго.
Что значит чувствовать голод? — размышлял Риикрой. — На что это похоже? — Он вызвал боль в области живота и решил: — Пока не поем, пусть болит, напоминая о себе, — и немного подумав добавил: —
