На вид ему было лет пятьдесят пять, а сутулость делала его рост меньше сантиметра на три, которые вовсе не были лишними. Фартук доходил ему до колен и был испачкан попавшей на него пищей. Он шаркал ногами, почти не отрывая их от линолеума, а руки держал прижатыми к бокам, будто они были приклеены. Несколько прядей седых волос выбились из-под сетки и прилипли к бледному и влажному лбу Длинное, нездорового цвета лицо было худым и в то же время дряблым. Орлиный нос уступил действию силы тяжести. Белые брови. Никакого жира под подбородком, но когда он подошел ближе, стала видна дряблая, трясущаяся складка. Глубоко посаженные глаза под нависшими верхними веками были темные, очень усталые.
Он подошел к нам с ничего не выражавшим лицом и сказал монотонно, флегматичным голосом.
— Здравствуйте.
— Вы мистер Макклоски?
Он кивнул.
— Я Джоэль. — Вяло, безжизненно. Нос и щеки в глубоких порах. Резкие борозды по сторонам рта с опущенными уголками и сухими губами. Глаз почти не видно из-под тяжелых век, желтоватые белки окружают почти черные радужки. Интересно, когда ему последний раз делали тест на функцию печени.
— Мы пришли, чтобы поговорить о Джине Рэмп, Джоэль.
— Она не нашлась. — Не вопрос, а утверждение.
— Нет, не нашлась. У вас нет случайно каких-нибудь теорий относительно того, что могло с ней приключиться? Если есть, поделитесь с нами.
Макклоски перевел глаза на один из столов. Некоторые из обедающих перестали есть. Другие бросали жадные взгляды на нетронутую пишу.
— Мы не могли бы поговорить у меня в комнате?
— Разумеется, Джоэль.
Шаркая ногами, он вышел за дверь и повернул направо по коридору. Мы прошли мимо спален, битком набитых койками, на некоторых из них лежали люди, потом мимо закрытой двери с табличкой «ИЗОЛЯТОР». Болезненные стоны проникали сквозь фанеру и эхом отдавались в коридоре. Макклоски на секунду повернул голову в сторону этих звуков, но не остановился. Снова устремив взгляд вперед, он направился своей шаркающей походкой к выкрашенной коричневой краской лестнице в конце коридора. Ступени были покрыты жесткой резиной, а поручень казался жирным на ощупь.
Он стал медленно и степенно подниматься по лестнице, и мы последовали за ним. Здесь запах дезинфицирующего средства возобладал над всеми остальными.
Сразу же за площадкой четвертого этажа оказалась еще одна закрытая дверь, к которой липкой лентой был прикреплен кусок картона от упаковки рубашек. На картоне черным фломастером было написано: «ДЖОЭЛЬ».
В дверной ручке имелась замочная скважина, но Джоэль повернул ручку, и дверь открылась. Он придержал ее и подождал, пока мы войдем.
Размером комната была с половину платяного шкафа Джины Рэмп — не больше семи квадратных метров; там стояли койка, покрытая серым шерстяным одеялом, деревянная тумбочка, покрашенная белой краской, и узкий комод с тремя ящиками. На комоде лежала Библия, с ней соседствовали электрическая плитка, консервный нож, упаковка крекеров с арахисовым маслом, наполовину пустая банка маринованной свеклы и жестянка венских сосисок. Вырезанное из календаря изображение Христа с нимбом вокруг головы благосклонно взирало на койку. Пожелтевшая, засиженная мухами занавеска была наполовину задернута на единственном зарешеченном окне. За решеткой виднелась стена из серого кирпича. Комната освещалась голой лампочкой в центре потолка, испещренного пятнами плесени.
В комнате с трудом можно было разместиться стоя. У меня появилось ощущение необходимости за что-нибудь ухватиться, но не хотелось ничего здесь касаться.
Макклоски сказал:
— Садитесь. Если хотите.
Майло посмотрел на койку и ответил:
— Ничего.
Мы все остались стоять. Мы стояли рядом, но были так далеки друг от друга, словно нас разделяли целые мили. Как пассажиры в метро, которые держась за подвесные ручки, ощущают себя в полной изоляции.
Майло спросил:
— Так как насчет теорий, Джоэль?
Макклоски покачал головой.
— Я думал об этом. Много думал. После того, как здесь были другие полицейские. Я надеюсь, что просто она настолько выздоровела, что ей захотелось прогуляться одной и...
— И что?
— И ей понравилось.
— Вы ведь желаете ей добра, не так ли?
Кивок.
— Теперь вы свободный человек, и власти не могут говорить вам, что вы должны делать.
На бледных губах Макклоски появилась слабая улыбка. В уголках его рта скопились какие-то белые хлопья.
— Вы услышали что-то смешное, Джоэль?
— Свобода. Ее давно уже нет.
— Для Джины тоже.
Макклоски закрыл глаза, потом открыл их, тяжело опустился на койку, снял с головы сетку для волос и оперся лбом на руку. На макушке у него была лысина, вокруг нее росли белые и серые волосы; они были коротко подстрижены и торчали. Такая стрижка могла бы выглядеть модной у какого-нибудь восемнадцатилетнего шалопая. У старика же она казалась тем, чем и была на самом деле: самоделкой.
Старик? Ему пятьдесят три.
Он выглядел на все семьдесят.
— Мои желания не имеют значения, — сказал он.
— Имеют, если вы все еще преследуете ее, Джоэль.
Желтушные глаза опять закрылись. Складка кожи на шее задрожала.
— Я не... Нет.
— Что «нет»?
Обеими руками Макклоски держал сетку для волос, просунув пальцы в ячейки. Расправляя ее.
— Не преследую ее. — Сказал едва слышным шепотом.
— Вы собирались сказать, что никогда и не преследовали ее, Джоэль?
— Нет. Я... — Макклоски поскреб в голове, потом покачал ею. — Это было давно.
— Понятное дело, — согласился Майло. — Но история любит повторяться.
— Нет, — ответил Макклоски очень тихо, но твердо. — Нет, никогда Моя жизнь...
— Что ваша жизнь?
— Кончена. Все погасло.
— Что погасло, Джоэль?
Макклоски положил руку себе на живот.
— Огонь. Чувства. — Он уронил руку. — Теперь я только и делаю, что жду.
— Ждете чего, Джоэль?
— Покоя. Пустого пространства. — Он бросил боязливый взгляд на Майло, потам на картинку с изображением Христа.
— Вы очень религиозный человек, Джоэль, правда?
— Это... помогает.
— Помогает в чем?
— В ожидании.
Майло согнул ноги в коленях, обхватил их ладонями и слегка присел, так что его лицо оказалось почти
