– «Истощай все возможные ресурсы» – таково было представление Эшмора о шутке, для него все было игрой. Единственное, чего он хотел, это соответствовать Загородному клубу игроков в кегли – этот клуб был его любимым. Он гордился тем, что хорошо образован. Но я убедил его быть более осторожным.
– Кто такой профессор Уолтер Уильям Зимберг? Ваш начальник? Или еще один лазутчик?
– Такого человека нет, – ответил он, – буквально.
– Его не существует?
– Нет, в смысле реального понятия.
– Человек-Мюнхгаузен, – пробормотал Майло.
Хененгард сверкнул на него глазами.
Я возразил:
– Но у него есть кабинет в университете в Мэриленде. Я разговаривал с его секретарем.
Хененгард поднес чашку ко рту и долго не отрывался от нее.
– Почему для Эшмора было так важно работать в больнице? – спросил я.
– Потому что именно там находится логово Джонса. Я хотел, чтобы Эшмор имел прямой доступ к материалам Джонса, заложенным в компьютер.
– Джонс использует больницу как бизнес-центр? Он говорил мне, что у него нет кабинета в здании клиники.
– Ыормально это так. Вы не найдете его имени на дверях кабинетов. Но его аппарат запрятан внутри пространства, которое он отнял у медиков.
– Внизу, в полуподвальном этаже?
– Скажем так: глубоко запрятан. Где-то, где трудно найти. Как начальник охраны, я это отлично устроил.
– А самому устроиться на этом месте, наверное, было чрезвычайно трудно?
Хененгард оставил мои слова без ответа.
– Вы все еще не ответили мне, – продолжал я, – почему погиб Эшмор?
– Я не знаю. Пока еще не знаю.
– Что он такого сделал? Стал действовать за вашей спиной в своих интересах? Использовал то, что он узнал, работая на вас, чтобы вымогать деньги у Чака Джонса?
Хененгард облизнул губы:
– Возможно. Сведения, которые он собрал, все еще расшифровываются.
– Кем?
– Людьми.
– А как насчет Дон Херберт? Она участвовала в этом вместе с Эшмором?
– Я не знаю, в чем заключалась ее игра, – покачал он головой. – Не знаю, была ли она у нее вообще.
Его огорчение казалось непритворным.
– Тогда почему вы охотились за ее компьютерными дисками? – продолжал я.
– Потому что Эшмор интересовался ими. Когда мы начали расшифровывать его файлы, всплыло и ее имя.
– В каком контексте?
– Он сделал кодированное примечание: «серьезно обратить на нее внимание». Обозначил ее как «негативное число» – это его термин, означающий что-либо подозрительное. Но к тому времени она уже была мертва.
– Что еще он говорил о ней?
– Это пока все, что мы расшифровали. Он ко всему применил сложные коды. На дешифровку требуется время.
– Он ведь был вашим мальчиком, – прищурился я. – Разве он не оставил вам ключи?
– Лишь некоторые.
Гнев сузил его круглые глаза.
– Поэтому вы украли диски?
– Не украл, а присвоил. Они были моими. Она составила их, работая у Эшмора, а Эшмор работал на меня, поэтому по закону они являются моей собственностью.
Последние слова он буквально выпалил. Чувство собственности ребенка, получившего новую игрушку.
– Для вас все дело заключается не только в работе, верно? – спросил я.
Он окинул взглядом комнату, затем обернулся ко мне:
– Именно в работе. Так случилось, что я просто люблю свою работу.
– Значит, вы не имеете понятия, почему убили Херберт?
Он пожал плечами:
– Полиция говорит, что это было убийство на почве секса.
– И вы думаете, что это так?
– Я не полицейский.
– Нет? – сказал я. – Готов поспорить, что вы были полицейским до того, как вернулись к учебе. До того, как научились говорить, словно профессор из бизнес-колледжа.
Он еще раз окинул комнату взглядом, быстрым и острым, как выкидной нож.
– Что это, бесплатный психоанализ?
– Ваша специальность – деловое администрирование, – продолжал я, – или, может быть, экономика.
– Я скромный государственный служащий, доктор. Ваши налоги оплачивают мою зарплату.
– Скромный государственный служащий с фальшивыми именами и с субсидией более миллиона долларов на несуществующую научную работу, – усмехнулся я. – Вы Зимберг, не так ли? Но это, возможно, тоже не ваше настоящее имя. Что означает инициал 'Б' на записке Стефани, оставленной в ее блокноте?
Хененгард уставился на меня, поднялся с кресла, прошелся по комнате. Прикоснулся к раме картины.
Волосы у него на макушке уже начали редеть.
– Четыре с половиной года, – продолжал я, – вы отказывались от многого, чтобы поймать Чака Джонса.
Хененгард не ответил, но его шея напряглась.
– Какое участие во всем этом принимает Стефани? – спросил я. – Кроме искренней любви.
Он повернулся и взглянул на меня, его лицо вновь вспыхнуло. На сей раз не от гнева – от смущения. Подросток, застигнутый обнимающимся с подружкой.
– Почему бы вам не спросить у нее самой? – мягко проговорил он.
Она сидела в темном «бьюике-регаль», стоящем у моей подъездной дороги сразу же за живой изгородью, укрытая от взглядов с террасы. Внутри машины бегал точечный луч, похожий на попавшегося светлячка.
Фонарик с тонким лучом. Стефани сидела на переднем сиденье справа от руля и читала. Стекло с ее стороны было опущено. На шее женщины блестело золотое колье, в котором отражался свет звезд; от нее пахло духами.
– Добрый вечер, – сказал я.
Она подняла голову, закрыла книгу, распахнула дверцу машины, фонарик погас, его сменил верхний свет в салоне, ярко осветив Стефани, как будто она была солисткой на сцене. Платье короче, чем обычно. Я подумал: серьезное свидание. Ее пейджер лежал на приборной доске.
Стефани подвинулась на водительское сиденье. Я сел на ее место. Винил был еще теплым.
Когда в машине снова стало темно, Стефани проговорила:
– Прости, что не рассказала тебе, но ему необходима секретность.
– Как ты зовешь его – Прес или Вэлли?
Она закусила губу:
– Билл.
