До меня дошло, что она говорит о матери Маргарет, тетушке Мэри, но я не могла представить свою сдержанную мать девчонкой, скачущей на лугу.
— Я впервые увидела этот луг, — продолжала она, — когда меня привела сюда твоя бабушка. Мне тогда было примерно столько же лет, сколько тебе, может, чуть меньше. Я была тогда на нее очень сердита, сейчас не помню из-за чего, ну просто сама не своя. Не могла ни есть, ни спать, места себе не находила, как ты сейчас, я ведь заметила. Мама привела меня сюда и сказала: «Пока ты еще маленькая, можешь один-единственный раз сказать мне все, что хочешь. Ты можешь высказать все, что затаила на меня или на мир, и я не стану ни ругать, ни наказывать тебя. О том, что ты скажешь, не узнает ни одна живая душа».
Мать замолчала, подставила лицо солнцу и закрыла глаза, наслаждаясь теплом солнечного света.
— Она сказала, что копить гнев — это то же самое, что хранить зерно в бочке из-под дождевой воды под крышкой. В темноте и сырости зерна прорастут, но без света и воздуха вскоре испортятся. И я рассказала ей о своих обидах, выложила все свои жалобы, все-все, без утайки, и она меня выслушала. Когда мы ушли с луга, она сдержала обещание, и мы никогда больше об этом не говорили. А мне стало легче, и наши отношения с матерью наладились.
Она открыла глаза и вопросительно на меня посмотрела. Какое-то время мы глядели друг на друга молча, но я знала, чего она ждет. Она ждала, что и я открою ей все свои гневные мысли, но я молчала, будто набрала в рот воды. Я не верила, что у нее, как у бабушки, хватит великодушия выслушать рассказ о моих разочарованиях и причиняющих боль утратах. А если их отношения и наладились, то почему много лет спустя бабушка отлучила дочь от дома? Было и еще кое-что намного серьезнее, в чем я не могла сознаться: мои страстные мольбы о возвращении к Маргарет и ее семье. Как бы я ни злилась на мать, я не могла сказать, что желаю ее смерти. Поэтому я стояла посреди поля будто аршин проглотила — даже мать не могла держать спину так прямо — и смотрела на колышущуюся на ветру траву. Она вздохнула, выражая этим и усталость, и смирение, и сказала, делая ударение на каждом слове:
— Ты такая упрямая!
— Это ты меня сделала такой, — сказала я с горечью.
— Нет, Сара. Это у тебя от рождения. — Она встала передо мной и сказала с нежностью: — Но я мало сделала, чтобы смягчить твой характер.
Я отвернулась, тронутая ее внезапной нежностью, и снова стала смотреть на качающуюся траву, сдерживая слезы.
— Ты думаешь, я не догадываюсь, чего ты хочешь? — нетерпеливо проговорила мать, и я подумала, что сейчас она больно схватит меня за руку, но она до меня не дотронулась. Не приближаясь ко мне, она сухо сказала: — Выходит, нашим отношениям не суждено наладиться. Что ж, будем и дальше говорить о всяком вздоре.
Она побрела вперед, как мне казалось, без всякой цели, опустив голову и поддавая ногой ветки и упавшие листья. Потом присела, так что ее темная юбка легла складками вокруг. Мать нашла что-то белое под кусочком коры и позвала меня. Я нехотя подошла, встала рядом и увидела, что она нашла гриб. Мы и раньше часто ходили вместе по грибы. В мае в диком яблоневом саду собирали сморчки, в жаркие летние месяцы трутовики, что росли на стволах вязов и осин, а по берегам реки Скуг — дождевики. Однако сбор грибов был делом непростым, ведь нужно уметь отличать съедобные грибы от ядовитых. Зачастую это было непросто. Малейшая невнимательность, и под молочной шляпкой или лиловыми пластинками могла спрятаться смерть.
— Знаешь, что это? — спросила мать, сняв чепец и рассыпав черные волосы по плечам.
— Луговой гриб[1], — ответила я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно равнодушнее.
— Уверена?
На ее вопрос я только кивнула, снова скрестив руки на груди. Я нетерпеливо вздохнула. Луговые грибы можно есть сырыми, прямо из земли. У них плотная мякоть с насыщенным мускусным вкусом. Если дюжину таких грибов сварить в бульоне из шпика, получится отличный суп и без мяса, которое лучше приберечь для тушения. Белая шляпка около трех дюймов в диаметре, сухая и гладкая, сидела на короткой ножке.
— Ну да, — сказала я, — это луговой гриб.
— Тогда ешь, — сказала мать, жестом приглашая к трапезе.
Мой рот наполнился слюной, и я присела рядом, чтобы вытащить гриб из земли. Слабое утешение, подумала я, открывая рот, чтобы насладиться трапезой. Мать схватила меня за запястье железной хваткой и отвела руку в сторону. Ее лицо было совсем близко, и я впервые увидела, что в ее светло-карих глазах в одинаковой степени присутствует голубой и янтарный оттенок.
— Сара, загляни под шляпку, — сказала она, обнажая внутреннюю поверхность шляпки. Пластины были белые, а под самой шляпкой вокруг ножки шла бахрома, похожая на юбочку. — Он называется белая поганка. Если бы ты ее съела, непременно умерла бы. Может, не сегодня и не завтра. Но дня через четыре, после страшной рвоты и поноса, умерла бы.
Она отпустила меня, и я выбросила гриб с такой поспешностью, будто это был горящий факел из политого маслом ситника. И вытерла обе руки о фартук.
— Признаки бывают такими разными и такими незначительными… Надо смотреть внимательно, и не только на шляпку, но и под нее. Именно там скапливается яд. У молодого лугового гриба пластинки розовые, а потом, когда гриб вырастает, они делаются коричневыми. Если человек неопытный, он может принять гриб с темным подшляпьем за несъедобный, а со светлым — за хороший. Сморчок может быть темным, но он всегда в ямках. А вот ложный сморчок темный и гладкий. Шрамы и ямки могут дарить пищу и жизнь, а гладкая и красивая кожа может означать яд и смерть. Люди тоже зачастую не такие, как кажутся, даже те, которых любишь. Надо смотреть внимательней, Сара.
Тепло солнечных лучей, легкий свежий ветерок, бархатные мотыльки, порхающие у меня над головой, никак не вязались со словами матери. У меня ныло запястье, и мне хотелось домой. Но она продолжала свои нравоучения:
— Ты любишь свою кузину и мою сестру, и это естественно. Но ты так же сильно любишь своего дядю, а вот он-то твоей любви не заслуживает. Он один из тех, кто кажется на поверхности гладким и хорошим, а внутри, в сердце, у него отрава. Если бы он мог, то мигом выгнал бы тебя из родного дома, ты бы и глазом моргнуть не успела. А куда он, туда и его семья. Он такое и раньше проделывал, давным-давно, когда обманом лишил нас с твоим отцом земли, которая нам принадлежала по праву. Твой дядя двуличный человек, да и сейчас делает все, чтобы навредить нам здесь, в Андовере.
Мне вспомнилось, как дядя умел морочить нам голову, когда показывал свои фокусы, но я не хотела думать о нем плохо.
— Тебе в этом деле помощь не нужна, — сказала я едва слышно и замерла в ожидании пощечины.
Мать отпрянула назад, и ее руки опустились как плети, будто это я ударила ее по лицу. От изумления у нее округлились глаза и открылся рот, и она странным образом показалась мне моложе и беззащитнее. Потом ее глаза потемнели, янтарь поглотил лазурь. Она посмотрела на меня долгим взглядом, и мне пришлось потупить взор и прикусить губу. Кардинал снова запел «квить-квить, квить-квить», и ему ответил другой с той стороны поля. Она открыла было рот, чтобы сказать что-то резкое, но передумала, и я почувствовала, что ей было очень тяжело проглотить эти слова, будто она глотала чертополох, который подбросили в тарелку с зеленым салатом.
— Есть старая пословица, — сказала мать, не спеша снимая вьюнок, прилипший к юбке, — но она и теперь не потеряла свой смысл. В ней говорится: «Если не за короля, то за графство. Если не за графство, то за клан. Если не за клан, то за брата. Если не за брата, то нет ничего, кроме дома». Ты понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать?
— Если ты хочешь, чтобы я забыла о своей любви к Маргарет из-за того, что ты поссорилась с дядей, то этому не бывать! Тебе не выбить из меня эту любовь! Маргарет для меня все! — Я почти кричала и тут только поняла, что вопреки моей воле ей удалось заставить меня высказать то, что я думаю.
Мать смотрела в сторону. Так отводят взгляд при встрече с обнаженным незнакомцем. Она ждала,
