песков пустыни, трепали завитки папах и устрашающе раскачивали труп повешенного...
Эзиз ознаменовал занятие Теджена новыми зверствами. На этот раз он хотел придать им особенное, назидательное значение. Он давно обещал своим советникам искоренить воровство и запрещенное мусульманским законом курение терьяка. Воров и терьякешей (Терьяк — наркотик, терьякеш — курильщик терьяка) теперь до полусмерти избивали плетьми, а всякого, кто осмеливался поднять голос против Эзиза, тайно убивали или «в назидание другим» вешали.
На большой дороге, неподалеку от города, был повешен Хораз-бахши — семидесятилетний певец- музыкант, постоянный участник пиров, веселья, шумных народных праздников. Всю свою жизнь он прожил среди народа и хорошо знал его думы, стремления и чаяния. Он не был прославленным поэтом, но порой и сам слагал песни, подбирал к ним напевы. Сложил он песню и об Эзиз-хане — грабителе, жестоком насильнике, горе народном:
Песня растрогала сердца дейхан, бахши пришлось повторить ее несколько раз. А на другой день петля Эзи-за задушила его.
Толпа за толпой проходили по дороге мобилизованные в аулах дейхане. Они с тоской и страхом смотрели на висевшего у дороги Хораз-бахши. Какой-то юноша остановился, пристально глядя на повешенного, и невольная слеза выкатилась у него из глаз. «Бахши-ага,— прошептал он, захлебываясь от горя, — еще позавчера мы слушали твою новую песню. Дейхане готовы были носить тебя на руках. И вот что сделали с тобой палачи Эзиза. О звери!..» Но тут налетели эзизовские нукеры и плетьми погнали юношу по дороге.
На груди повешенного была прикреплена дощечка с надписью по-арабски: «Кто б ни был прославляющий власть, противную вере ислама, — так и с ним будет!» Никто из дейхан не понимал этой арабской надписи. Но и без того в глазах мобилизованных, которых гнали в город, повешенный был грозным предостережением: «Так будет с каждым, кто вздумает не подчиняться воле Тедженского хана!»
Бахши висел перед глазами проходящих и казался джарчи (Джарчи — вестник, глашатай), который как бы возглашал во весь голос:
— Эй, заблудший народ, на твою голову обрушилась черная буря! Смотри на меня! В чем мое преступление?.. Разве я искал чего-нибудь в жизни, кроме веселья народного? Разве не избегал печали, не искал всегда радости? Ваша печаль печалила мое сердце. Ваше веселье заставляло греметь струны моего дутара... И, видите, что получилось. Дикий кабан Эзиз с налитыми кровью глазами лишил меня дыхания жизни. Все мое преступление в том, что я оплакивал печаль вашу, горе народное... Пусть смерть стала мне уделом, — я говорю всем вам: куда вы идете, зачем? Очнитесь, опомнитесь! Если вы и дальше пойдете этим гибельным путем за диким зверем Эзизом, кровь ваша ручьями потечет среди сыпучих песков, а трупы ваши станут лакомством хищных птиц и волков. Проснитесь же, друзья, откройте глаза!..
Несчастные люди, содрогаясь от ужаса, шли со своими горестями мимо повешенного.
Начиная с прошлой ночи, в сторону Мары проходил эшелон за эшелоном. С платформ торчали дула орудий, в жерла которых можно было просунуть руку с рукавом. В этих дулах притаилась смерть для сотен и тысяч людей. Но люди, выбегавшие из вагонов с баклажками в руках, по-разному вооруженные, в разных одеждах и разного возраста, не думали об этой смерти, — они везли ее для других. Они надеялись, что смерть пройдет мимо них.
На пыльном поле возле станции старые и вновь мобилизованные нукеры Эзиза спешно обучались военному делу. Эзиз разделил их на роты и взводы, рядом с каждым ротным командиром поставил русского офицера. В городе были мобилизованы все туркмены, знающие русский язык, все толмачи. Сынки городских купчиков с удовольствием надели зеленые погоны. Толмачей хватило не только для адъютантов, взятых Эзизом в штаб, но и для офицеров-инструкторов.
Эзиз роздал берданки мобилизованным, выдал кое-кому белье. Среди получивших берданки были и безусые подростки, и такие, что уже брили бороду, и бородачи, которым перевалило за полсотни лет.
Эти пестрые роты и взводы проходили обучение. Большинство не имело никакого представления о военном строе. Ноги в чокаях старательно взбивали густую пыль, из-под папах градом катился пот, но толку получалось мало. Когда одной из рот дали команду: «Кругом!» — все повернулись в разные стороны. Ружейные приемы давались еще труднее. Люди неуклюже вскидывали и опускали берданки, толкали прикладами друг друга; когда по команде делали выпад и кололи штыком, многие падали лицом в пыль. Для проверки меткости стрельбы попробовали стрелять залпом. Мишенью сделали полуразрушенную глинобитную стену, которой было огорожено железнодорожное полотно. По команде: «Пли!» — пальнули и как горохом посыпали. Пыльные дымки взвились до стены, а большинство пуль понесло в небеса. Многие стреляли с закрытыми глазами.
Офицеры-инструкторы сначала довольно ретиво бегали от взвода к взводу, показывая, как обращаться с оружием, как стрелять и колоть штыком. Руки, привыкшие держать черенок лопаты, неумело и неохотно брались за приклад, а от прикосновения к холодному стволу вздрагивали, словно коснувшись тела змеи. Офицеры совсем приуныли. Им стало ясно, что такое войско в бою будет лишь помехой, мишенью для орудий и пулеметов.
Востроглазый, небольшого роста плотный офицер, глядя злыми глазами на беспорядочное месиво черных папах, сказал толмачу:
— Куда я попал? Это же какая-то дикая, необузданная орда! Да разве можно эту толпу отправлять на фронт? — и пожал плечами.
Толмач покосился в сторону Эзиза, стоявшего неподалеку в гордой позе и озиравшего ястребиным взглядом свое войско, и негромко ответил:
— Ничего, научатся, Эзиз-хан душу выбьет из каждого, а своего добьется. Недовольства не следовало бы показывать. Иначе хорошего будет мало.
В это время из Ашхабада подошел специальный поезд с зелеными флагами, и Эзиз со своими адъютантами торопливо направился на перрон. Из штабного вагона вышли Джелил-ишан, Каразат-молла и несколько толстых, краснолицых баев. Вслед за ними вылез грузный, кривоногий Ораз-Сердар, назначенный командующим войсками Закаспийского фронта.
На площади против вокзала начался митинг. Говорил Каразат-молла, надевший специально для этого выступления белую чалму. Он казался чем-то озабоченным и начал вяло, затем оживился, и его резкий голос перешел в крик.
После митинга Ораз-Сердар пригласил Эзиза в штабной вагон и вручил ему приказ о назначении его командующим «Особым тедженским корпусом». Эзизу назначили время отправки его эшелонов и участок фронта. Затем поезд командующего ушел в сторону Мары.
Эзиз не стал медлить ни часу и, прервав обучение своего войска, приказал грузить лошадей и сбрую в вагоны. Сытые, горячие кони, которых даже порой нельзя было поставить рядом, вставали на дыбы, лягали и грызли друг друга. Завязав им глаза, их кое-как заводили в вагоны. Между вагонами и перроном бились сорвавшиеся с мостков кони. Чувствуя непрочность дощатого пола, горячие скакуны, привыкшие к степным просторам, бесились, грызли положенные перед ними перекладины. По всему эшелону раздавалось
