выкинуть белый флаг. И не успело еще донесение об этом дойти До штаба Чернышева, как командиры красноармейских полков, решив, что одержана полная победа, прекратили боевые действия и вступили в переговоры с парламентерами. Но английское командование применило свою обычную вероломную тактику. Затянув переговоры ровно настолько, чтобы успеть перегруппировать свои части, оно бросило сильные пулеметные батальоны на фланги наступающих. Красноармейские полки d районе аула и станции Каахка оказались в свою очередь под угрозой окружения, и Чернышеву ничего не оставалось, как отдать приказ об отступлении.
Тыжденко, со своим кавалерийским полком прорвавшийся далеко на запад, очутился в самом тяжелом положении. Все утро он вел неравный бой с англо-индусами, которые превосходили красноармейцев численностью и, главное, силой огня, потерял почти половину состава полка и сам был ранен в ногу. Отходить пришлось через Донуз-Чешме в пески пустыни.
Стояла безветренная погода. Душный жар, поднимавшийся от раскаленных песков, томил хуже солнечного зноя. Красноармейцы изнемогали от усталости. От жары мутило в голове, от искрящихся на солнце песков до боли резало в глазах, пересохшие рты жаждали хоть капли воды. Но где там вода!.. Даже для Мавы, выросшего в песках, этот бесконечный знойный день казался нестерпимым. В бою Мавы потерял баклагу. Забыв о преследователях, он спешился и лег под узколистый куст черкеза. Горячий песок обжигал его, словно он попал в раскаленную печь. Губы слипались, точно смазанные клеем. Распухший язык не вмещался во рту. Мавы показалось, что над ним склонилась Майса и поднесла к губам пиалу с чаем. Он припал к ней, — раскаленный песок обжег ему губы.
Собрав последние силы, Мавы встал. Гряды песков закружились перед ним. Потом он увидел зеленый берег, поросший тенистыми деревьями, и целое море воды, как на Амударье. Вода, вода!.. Мавы бросился вперед и тут же упал. Он даже не узнал командира, когда тот, приподняв его за плечи, поднес баклагу к его губам. Как ребенок, прильнувший к материнской груди, обхватил он баклагу обеими руками и жадно припал к ней, но Тыжденко. давал ему пить только небольшими глотками.
Когда Мавы пришел в себя, англо-индусов уже не было видно. Поняв бесполезность преследования красноармейцев, они повернули своих мулов обратно и скрылись за барханами.
Груженные хлебом караваны непрерывно шли в Ак-Алан. Специально выстроенные амбары были переполнены, хлебом загружались огромные рвы. Эзиз, не таясь, говорил своим приближенным:
— Когда настанут зимние холода, можно будет поприжать и белых. За каждый чувал хлеба я возьму пушку.
Не простое дело — обеспечить войска продовольствием., когда хозяйство дейхан пришло в упадок. Эзиз понимал, что рано или поздно белое командование вынуждено будет обратиться к нему за помощью. Поэтому его сборщики в аулах зорко следили за тем, чтобы дей-ханское зерно прежде всего отсыпалось в ханский налог.
В накинутом на плечи полосатом халате Эзиз стоял и смотрел на огромную, еще не замазанную яму, доверху наполненную пшеницей, когда в небе послышался странный рокочущий звук. Заслонив глаза рукой, он поднял голову. С запада приближалось что-то похожее на огромную птицу или стрекозу с желтыми крыльями. Эзиз сразу понял, что это и какой гость летит к нему, по воздуху в Ак-Алан, — об этом его предупредили... Между тем самолет, сделав круг над возвышенностью, ринулся вниз и плавно, как птица, опустился на равнине.
Один из Двух гостей, которые подъехали в сопровождении нукеров, был совсем незнаком Эзизу. Ни своей одеждой, ни красным, словно обожженным лицом, с большим носом он не был похож на русского. Но Ашир узнал бы этого человека с первого взгляда. Это был тот самый офицер английской службы, которого на станции Теджен встречал Ораз-Сердар — капитан Тиг Джонс.
Англичанин, дружески приветствуя Эзиза, сказал несколько фраз по-английски и, в то время как его спутник переводил их Эзизу, повел глазами вокруг себя. Его наблюдательный, острый взгляд не задержался ни на тедженском хане, ни на его отборных нукерах, с любопытством взиравших на спустившегося с неба иностранца, — он остановился на золотой россыпи пшеницы, сверкавшей на солнце. Для армии интервентов это было, пожалуй, более ценным, чем оружие, которое тащили английские мулы из Индии, и даже — чем все разно-шерстное войско белых ублюдков и самого Эзиз-хана. Тиг Джонс был достаточно опытным на Востоке политиком, чтобы не выдавать перед собеседником своих мыслей, но сейчас он не мог скрыть своей радости и горячо поблагодарил Эзиза, который собирал зерно в своих ак-аланских норах, подобно слепому кроту. Капитан был вполне уверен, что все эти запасы зерна пойдут на пользу не Эзизу, а оккупационной армии.
Тедженский район снабжал своим хлебом не только всю Закаспийскую область, но и Фергану, Самарканд. И теперь в деле продовольственного снабжения армии английское командование могло рассчитывать только на тедженский хлеб.
Тиг Джонс взял горсть золотистых зерен и медленно, с задумчивым видом ссыпал их обратно в яму. Ни его, ни Эзиза совершенно» не интересовало, как были выращены эти чудесные зерна: пусть дейхане, трудившиеся в поте лица, остались голодными, зато ханские амбары и ямы полны зерна.
Эзиз впервые встретился лично с Тиг Джонсом, но еще раньше, из бесед с Абдыкерим-ханом, знал, что именно он, этот английский капитан, способен обеспечить ему блестящее будущее, и потому принял его, как самого почетного гостя.
В роскошно убранной коврами кибитке состоялась беседа наедине, в присутствии лишь переводчика, сопровождавшего капитана. Тиг Джонсу достаточно было короткого разговора, чтобы проверить все, что он знал об Эзизе. И он, спрашивая и слушая ответы Эзиза, делал свои выводы: «Слепая сила, которую легко повернуть в любую сторону, пойдет туда, куда ему укажут, и не свернет с указанного пути... К белым офицерам царской службы — таким, как Ораз-Сердар, относится с подозрением, а Джунаид-хану верит, как самому себе... Выше всех благ в жизни ценит свою ханскую власть и ради этой власти нарушит любые клятвы и обещания, пойдет с кем угодно и куда угодно...» Можно было только похвалить Абдыкерим-хана за умелую работу, за точность и правильность его наблюдений.
Стараясь всесторонне проверить Эзиза, Тиг Джонс спросил:
— Скажите, Эзиз-хан, вы здесь, в Ак-Алане, только держите оборону или порой и нападаете на большевиков?
— Нет, не нападаю, — ответил Эзиз, — и не стану этого делать.
— Почему же? Вы получили такие указания от командующего?
— Нет, напротив, Ораз-Сердар приказал мне иногда нападать на город, беспокоить большевиков.
— Значит, вы не выполняете приказов командующего?
— Этого приказа не выполняю.
— Но почему?
— Я не настолько глуп, чтобы, нападая на город, попасть под удар главных сил красных, их пулеметов и пушек. Я делаю немалое дело и тем, что стою здесь крепко и не пускаю большевиков в аулы. Нападу я на них сегодня, завтра они привяжут своих коней над накопленным мною зерном. По-моему, командующий не понимает этого.
— А ведь вы, пожалуй правы, Эзиз-хан! Об этом я поговорю с Ораз-Сердаром. Так и держитесь, пока не будет новых указаний английского командования.
Интервенты не торопились с осуществлением своих планов, они выжидали время, мобилизуя силы, которые могли бы верно служить целям английской оккупации. Поэтому Тиг Джонс и дал такое указание своему союзнику. Правда, нежелание Эзиза выполнять приказы командующего наводило на серьезные сомнения: ведь точно так же этот хан мог в другое время отказаться выполнять и приказы английского командования. Но Тиг Джонс лишь на минуту задумался над этой проблемой и решил ее по-своему: пока Эзиз острое оружие, которым глупо было бы не воспользоваться, а если он откажется подчиняться, у английского командования всегда найдутся средства обезвредить его.
Беседа продолжалась. Тиг Джонс говорил начальническим тоном и временами хмурился. А Эзиз, всегда державший себя высокомерно и самоуверенно, все больше терял свое высокомерие перед представителем английского командования.
— Ввязался я в эту войну, двинул на фронт почти всех своих нукеров, — говорил он, стараясь
