Дурды с отвращением бросил газету.
Артык молчал, подавленный страшной вестью. Мавы рассказал о том, как эта весть взволновала советских людей, какое озлобление к врагу вызвала у красноармейцев. После него горячо заговорил Артык:
— Только теперь я начинаю понимать, как был короток мой ум. Я читал, что раз свалили царя, то свобода уже в наших руках. Я не понимал, что врагами свободы являются не только Халназар-бай, Бабахан-арчин, но и Эзиз-хан, и ханы всего мира. Как дорого обходится нам свобода! И какие люди жертвуют ради нее своею жизнью! А без свободы нам лучше не жить на свете...
После короткого молчания он заключил:
— Выпущенная стрела и перед камнем не остановится. Если поднимается весь народ, ему никакой враг не страшен. Мавы, не горюй: мы непременно выполним то, за что боролись бакинские комиссары! Пусть здравствует Ленин! А Ивану передай — отныне я выполняю только его приказания!
Речь Артыка прервал плач ребенка. Мавы с удивлением оглянулся.
— Что это — младенец или я ослышался?
Дурды положил руку ему на плечо:
— Мавы, у Артыка родился сын!
— Ну, вот это радость! Поздравляю, Артык! Сын, говоришь? Долгой жизни ему! Как назвали его?
— Бабалы.
— Значит, в честь дедушки. А мы свою дочку назвали Джерен.
Голос сына и разговор о нем несколько успокоили и развеселили Артыка.
— И у вас ребенок? — спросил он Мавы. — Вот молодцы!
— Майса и в этом шуме-гаме не растерялась! Хоть и не сын, как у Айны, но мы свою дочку любим, как сына.
— Хорошо, Мавы. Говорю — молодцы вы с Майсой! Что ж, не пора ли нам подумать о сватах?
Беседа затянулась. Артык про себя не переставал удивляться тому, как переменился Мавы. Когда-то он на людях и слова не смел вымолвить, теперь свободно рассуждает о больших событиях в стране.
Дурды сообщил Мавы, что в Каахку прибыло много новых английских частей, начертил на листке бумаги схему расположения белых; передал также свой разговор с Нияз-беком, свидетельствовавший о разложении в лагере контрреволюции. По его словам, в народе росло озлобление против белых и интервентов.
Теперь необходимость поездки Дурды в Теджен отпала. Артык поручил Мавы передать Чернышеву, Аширу и Тыжденко, что, выкинув белый флаг, он со своей сотней подойдет к Теджену между пятнадцатым и двадцатым октябрем.
Мавы был неожиданным, но дорогим гостем для Артыка. На рассвете он уехал вместе с Дурды, который вызвался проводить его в Теджен знакомым кружным путем, а после полудня к кибитке подъехали два всадника в туркменских халатах. В одном из них Артык тотчас же узнал Чары Чамана — того самого караван-баши, которого Куллыхан посылал в Ташауз продавать оружие и который был освобожден Джунаидом по просьбе тедженских старейшин; на голове у него красовалась большая белая папаха. Артык узнал и другого всадника в черной каракулевой шапке, — это был тот же самый чужестранец, которого Артык когда-то видел у Эзиза, а затем встретил у Нияз-бека. Ни тот, ни другой из неожиданных гостей не внушал ему доверия. Если бы он встретился с ними в другом месте, то, может быть, и разговаривать не стал бы. Но древний обычай гостеприимства обязывал принять гостей подобающим образом.
Чужестранец заговорил, как давнишний знакомый.
— Артык Бабалы, я тебя очень хорошо знаю. Наверное, и ты помнишь меня. Правда, до сего часа нам не приходилось разговаривать, но я много слышал о тебе, и ты понравился мне с первого взгляда. Ты храбрый человек, и я не трус. Будем друзьями. Наш путь с Чары Чаманом пролегал мимо твоей кибитки, и я сказал: «Заедем, проведаем Артыка». Я считал своим долгом поздороваться с тобой, спросить о здоровье. Я знал, что ты был тяжело ранен в бою с большевиками, и с радостью вижу, что ты, слава аллаху, в добром здоровье.
Артык настороженно слушал и только дивился его осведомленности.
— Гость, — отвечал он, — я знаю двух людей, похожих на тебя, но не могу понять: ты — один из них или же ты — третий, только похожий на них?
Чужестранец улыбнулся.
— Ты наблюдательный человек, Артык Бабалы. Не стану перед тобою таиться: я — и тот и другой человек, которых ты видел. Бывает, что я становлюсь и третьим, которого ты еще не знаешь. Если хочешь воспользоваться временем для себя, то, прости меня, нет греха в том, что переменишь даже национальность.
«Человек, так легко меняющий имя и национальность, еще легче изменит своему слову и клятве», — подумал Артык. Поэтому, хоть и не подобало при первом знакомстве ставить такие вопросы, он спросил, не стесняясь:
— Что вынуждает тебя к этому? Чужестранец повел глазами вокруг:
— По этому поводу я хотел поговорить с тобою наедине.
Айна, не дожидаясь знака Артыка, вышла из кибитки приготовить чай. Ушел и Чары Чаман, якобы, взглянуть на коней. Чужестранец решил, что теперь можно говорить в открытую.
— Артык Балабы, — вкрадчиво начал он, — для простого человека, как ты, и для Эзиз-хана я — Абдыкерим-хан, афганец. Но с людьми, выросшими на городской воде, занимающимися политикой, я не могу откровенничать. Я — государственный человек.
— Разве нельзя открыто вести государственные дела?
— Нет, государственное дело, политика — все равно, что игра в карты. Кто сумеет подтасовать карты в свою пользу, тот и выиграл.
— Так... Но какое же я имею отношение к государственным делам?
Абдыкерим-хан ближе подсел к Артыку. — Когда в жизни народа происходят такие перемены, ты можешь играть даже большую роль, чем люди политики. Ты — местный житель. Если приезжие не будут опираться на таких, как ты, им не удержаться. Народ скорее пойдет за таким вожаком, как ты, знающим думы дейханства. Да, кстати, спрошу тебя: как ты смотришь на Эзиз-хана?
Артык подметил огонек коварства в глазах Абды-керима и потому ответил сдержанно:
— Ты, наверное, знаешь Эзиза не хуже, чем я.
— Да, я знаю Эзиза. Но мне важно знать твое мнение о нем.
— Разве Эзиз не мог сам поговорить со мной, вместо того, чтобы посылать постороннего?
Абдыкерим-хан с упреком посмотрел на Артыка:
— Артык Бабалы, я не заслужил таких обидных слов. Видно, ты и на самом деле не знаешь меня. Хотя я и меняю подчас свое имя и внешность, но я не из тех, кто способен понапрасну сеять раздоры между людьми...
Правда, ты простой человек, и обижаться на тебя нельзя. Но чтобы ты понял, почему я спрашиваю тебя об Эзиз-хане, я откровенно скажу тебе свое мнение о нем. Эзиз— деспот, который думает только о себе и ни с кем не считается. Ему нельзя доверять. Если он утвердится, то совсем забудет народ. Не думаю, что он кого-либо пожалеет, если ему станут поперек дороги. Я опасаюсь и за твою жизнь. Поэтому тебя нельзя мешкать, нельзя упускать удобного случая. Скажу прямо: не Эзиз, а Артык Бабалы должен быть предводителем народа.
Артык понял, что Абдыкерим-хан хочет заставить откровенно высказаться его самого, и ответил насмешливо:
— А Эзиз-хан согласится на это?
— Если не дашь подзатыльника, и ребенок не послушается.
— Ты считаешь, что у меня кулак сильнее, чем у Эзиза?
— С помощью Абдыкерим-хана ты не только Эзиза, но и Ораз-Сердара сможешь свалить.
— А в Абдыкерим-хане я должен видеть государство афганцев?
— Нет, более сильное государство. Скажу только тебе: в Абдыкерим-хане ты должен видеть Великобританию.
