Кадиш по нерожденному ребенку

приватным, ухитрившимся выжить человеком, это уже говорю я, ну, разве что немножко еще переводчиком, если уж я есть и какой-то статус у меня должен быть. Вот так в конце концов, несмотря на угрожающие моей жизни обстоятельства, я устранил, с корнем выдрал со своего пути постыдный статус писателя, пользующегося успехом в Венгрии, хотя, как говорила моя жена (давно уже жена другого человека), у меня были для этого все данные (помню, тогда меня это даже ужаснуло немного), я вовсе не хочу сказать, добавила моя жена, что ты должен отказаться от своих художественных или каких там еще принципов, я только говорю, сказала моя жена, что ты не должен быть маловером и что чем более, то есть чем менее ты будешь от них (от своих художественных или каких там еще принципов) отказываться, тем сильнее тебе нужно будет стремиться к реализации этих принципов, то есть в конечном счете к реализации самого себя, то есть к успеху, сказала моя жена, ведь к этому стремится каждый, даже величайшие писатели мира, и не обманывай себя, пожалуйста, сказала моя жена, если ты не хочешь добиться успеха, то зачем ты вообще пишешь? Так спросила она, и это был, несомненно, вопрос не в бровь, а в глаз, но еще не пришло время мне на нем останавливаться; самое же печальное то, что она, по всей вероятности, видела меня насквозь и, по всей вероятности, была совершенно права, потому что у меня, по всей вероятности, действительно есть — были — все данные для постыдного статуса писателя, пользующегося успехом в Венгрии: ведь я так хорошо видел все raffinement[2] этого статуса, те, во всяком случае, которые можно видеть, и у меня были все необходимые качества, чтобы вести образ жизни, соответствующий этому статусу, а если не было, то я вполне мог — мог бы — ими обзавестись, если всю свою неуверенность, весь свой страх перед жизнью трансформировал бы в примитивное, слепое, безграничное, взволнованное и даже не столь уж захватывающее, в лучшем случае — просто впечатляющее самообожание, если бы перевел их в морализаторскую паранойю и в непрестанный обвинительный процесс против других; более того, и это еще опаснее: я куда в большей степени был создан для столь же постыдного статуса писателя, который пользуется в Венгрии средним успехом, а то и вовсе не пользуется успехом, и тут я опять же наталкиваюсь на мою жену, которая опять же оказывалась права: ведь если ты вступаешь на путь погони за успехом, то на этом пути тебя ждет или успех, или неуспех, третьего не дано, и, честное слово, оба варианта, пускай по-разному, в равной мере постыдны, в связи с чем я на какое-то время, как в алкоголизм, с головой ушел в объективную одурь перевода… Так что после, когда мне приходили в голову слова моей жены, в голову мне приходила и сама жена, которая к тому времени давным-давно уже не приходила мне в голову, да, собственно, она не приходила мне в голову, даже когда мы изредка, преднамеренно или непреднамеренно, с ней встречались — скорее, пожалуй, преднамеренно, и почти всегда по инициативе моей (бывшей) жены, которая, думаю, испытывает ко мне, как я замечаю, если замечаю, некую смутную ностальгию, смешанную с совершенно беспричинным чувством вины, и в таких случаях я думаю о том, что ностальгию она, видимо, ощущает, если ощущает, по своей молодости, по нескольким убитым на меня быстротечным годам, а беспричинное чувство вины появляется у нее, скорее всего, из-за несомненного, но никогда и не подвергавшегося сомнению, а потому полученного как бы слишком легко, без должного сопротивления сознания собственной правоты, то есть из-за того, что я никогда ни в чем ее не обвинял; но — Господи Боже! — в чем мне было ее обвинять: может быть, в том, что она просто хочет жить? В общем, позже, когда мне вспоминались ее слова, вспоминалась и она сама, вспоминался весь мой неудачный и недолгий брак; и не просто вспоминался: я видел его перед собой как бы на прозекторском столе. И когда я смотрю, смотрю нежно, с любовью, но в то же время и с холодным бесстрастием патологоанатома, как стараюсь смотреть в конечном счете на все, — словом, когда я смотрю на давно остывший труп моего брака, мне приходится всячески сдерживаться, чтобы не пытаться извлечь из приведенных выше слов моей жены какие-то дешевые, грязные маленькие победы для себя, из слов, которые я, в бытность ее мужем, слушал, что там ни говори, с досадой; однако в эту, все осветившую ярким светом ночь, когда я вижу свой брак так далеко от себя и настолько не понимаю его, что непонимание делает его в конце концов совершенно простым и абсолютно понятным, — в общем, этой ночью, все осветившей так ярко и беспощадно, мне, хочешь не хочешь, приходится осознать, что эти слова мою жену заставил произнести ее жизненный инстинкт, что это ее жизненному инстинкту позарез был необходим мой писательский успех, необходим для того, чтобы помочь ей забыть то огромное несчастье, что постигло ее в момент рождения; забыть тот ненавистный, не постижимый разумом, неприемлемый ни при каких условиях, нелепый удел, печать которого я и сам, сразу и почти непроизвольно, заметил на ней (правда, не как знак несчастья, а, напротив, почти как некий нимб, впрочем, нет, это, пожалуй, все-таки слишком — лучше сказать, всего лишь как отливающую перламутром, хрупкую раковину, как трогательную особенность ее телесного облика) в первый же момент нашего знакомства, в тот момент, когда где-то, в какой-то квартире, в какой-то так называемой компании она вдруг отделилась от группы увлеченных болтовней гостей, словно от некой аморфной, амебообразной субстанции, которая была неприятной, но все же, пожалуй, по-родственному близкой, потому что дышала, как живая плоть, волнообразно то расширяясь, то судорожно стягиваясь, будто в родовых муках, — словом, когда моя (будущая) жена как бы отторглась от остальных и прошла, направляясь ко мне, по голубовато-зеленому ковру, будто по морю, оставив позади себя дельфина с распоротой утробой; она шагала ко мне победно, хотя и несмело, а я, повторю, сразу и почти непроизвольно подумал: «Ах, какая красивая еврейка!»… И сегодня еще бывает со мной, когда мы, редко-редко, и почти всегда по инициативе моей (теперь уже бывшей) жены, встречаемся где-нибудь и я смотрю на ее склоненную головку, на густые, блестящие волосы, ниспадающие по щекам, когда она, сидя за столиком кафе, пишет мне рецепт за рецептом с расслабляющими, снотворными, одуряющими, оглупляющими таблетками, чтобы я выдержал, сколько могу выдержать, и уж коли мне нужно все это выдержать, то чтобы я по крайней мере не принимал близко к сердцу все, что должен видеть, слышать и чувствовать, — дело в том, и об этом я пока не говорил, да и зачем говорить, если сам я и так знаю, почему я делаю вид, будто эти заметки, кроме меня, касаются еще кого-то, хотя конечно же касаются, ведь мы пишем, потому что должны писать, а если мы пишем, то, значит, ведем диалог, это я где-то читал, и, пока существовал Бог, мы, очевидно, вели диалог с Ним, с Богом, а теперь, когда Его нет, мы, по всей очевидности, ведем диалог с другими людьми или, в лучшем случае, с самими собой, то есть вроде как разговариваем про себя или бормочем что-то себе под нос, как уж вам будет угодно, — словом, я еще не сказал, что моя жена (давно уже жена другого) врач, ну, не то чтобы совсем врач, потому что этого я бы не вынес, даже временно, — нет, она всего лишь дерматолог, хотя относится к этой своей специальности невероятно серьезно, как, впрочем, и ко всему остальному, — в общем, когда она выписывает мне рецепты (вот так корыстно, так бесчестно я использую наши редкие и совершенно целомудренные свидания), я иной раз и сейчас еще думаю: «Ах, какая красивая еврейка!» О, но как я думаю это теперь: вяло, жалея и себя, и ее, жалея все и вся, чуть ли не сквозь слезы, вовсе не так, как я подумал тогда: «Ах, какая красивая еврейка!»; да, тогда я думал это совсем по-другому, так естественно и бесстыдно, будто не только головой, но и членом подумал, так, как думают подобное какой-нибудь негодяй самец, какой-нибудь мачо, какой-нибудь погромщик, как думают всякие самодовольные прощелыги, когда говорят про себя или вслух: ух ты, вот это телка, даром что еврейка, ух ты, вот я бы эту цыганку, ух ты, классная негритянка, ух ты, ну, эти французские бабешки, ух ты, во баба, старик, хоть и в очках, ух ты, вот это буфера, ух ты, вот это задница, ух ты, ну баба, титьки маленькие, зато задница… и так далее и так далее. Более того: если бы я сам не знал, то меня бы наверняка просветили, что отнюдь не только негодяи самцы, где там! негодяйки самки думают точно так же, совершенно так же, или точно так же, только наоборот, что в конечном счете абсолютно одно и то же, как я убедился добрых пару лет назад, в одном кафе, где свет был размытым и тусклым, словно в аквариуме; я как раз ждал там мою — бывшую — жену, а за соседним столиком разговаривали две женщины, две красивые, молодые женщины, и вдруг мир, вместе со мной, взял и перевернулся, причем едва ли не в буквальном смысле слова: в один прекрасный момент меня зашвырнуло — так стремительно, что аж желудок свело, словно при падении с высоты, — в далекое детство, к истокам одного моего тогдашнего кошмара, который не давал мне покоя много лет; кошмар связан был, скажем так, с одним зрелищем, ошеломившим меня в такой степени, что одно воспоминание о нем потом действовало на меня ошеломляюще, так что именно с этим зрелищем, Бог весть почему (кто может похвастаться, что ему ведомы прозрачные тайны души, а если кому-то, как ему кажется, и ведомы, то кто не пытается избавиться от них, ибо они не только отвратительны, но и скучны?), — словом, с этим зрелищем я иногда отождествлял