Чтобы вы не мешали мне песню писать, чтобы вас повязали, ребята...
Эх, ребята, ребята! Чуть что — по мордам. А чуть что — распускаете слюни.
Эх, ублюдки, мильтон приближается к вам... Стыдно мне, заложившему юность.
Молодежь! Что же сбудется завтра с тобой? Юность, ждут тебя трассы и бури!
Кто по 206-й, кто с душманами в бой, кто родит спиногрыза по дури...
«МосЗегп 1а1кш2», из телека списанный, врет, сладкий пидор поет по-английски.
А о чем он поет, кто ж его разберет в электричке предпраздничной клинской.
В.БЕНЕДИКТОВ, 1862 г.
Гудит ускоренье, идет обновленье, тревожно стучит телетайп.
Движенье, движенье, решенья, свершенья. Настал перестройки этап.
Движенье, движенье, пора очищенья!
Пора обустроить бардак!..
Но встал из кургана, поросший бурьяном, матрос-партизан Железняк.
Стоит, озирается дико спросонок, восстав из родимой земли,
«Я шел на Одессу, а вышел к Херсону.
Но вы-то куда забрели?!!»
И в гневе великом воскликнул он дико, тельняшку рванул на груди!
Корчагина кликнул, Мересьева кликнул, Зиганшин, ты тоже иди!
«Товарищ, товарищ, болят мои раны, и твой паралич не прошел!
Ах, ноженьки резвы, скрипучи протезы! Гляди же, могучий орел!
Товарищ, товарищ, за что воевали?
За что проливали мы кровь?
За что сапоги и гармони жевали?
Чтоб издан был вновь Гумилев?!
Чтоб шлюхи стояли у «Националя»?
Чтоб нюхал подросток эфир?
Чтобы девушек наших «Битлами» растляли? Чтоб в страхе боролись за мир?!
Так нет же!!» Схватил он гранату лимонку. «Клянемся — ни шагу назад!»
Корчагина взял Железняк на закорки, пошли защищать Сталинград.
По чистому полю идут горемыки.
И вдруг — две огромных ноги!
Застыли герои в смущеньи великом.
До неба стоят сапоги!
Но с духом собравшись, рванулись в атаку, их натиск был грозен и лих.
Весь день и всю ночь они бились без страха. Под утро заметили их.
И взял дядя Степа их в добрую жменю — напрасно кричал партизан — и сунул в карман их, героев бессменных, во внутренний, темный карман.
Вот там-то • я их и увидел впервые, я встретил гостей дорогих.
Сперва расстрелять они нас норовили.
Но общий нашли мы язык.
И в темном кармане сидим мы, гадаем, «Каховку» поем иногда.
Я им у костра Мандельштама читаю.
Нам горе, браток, не беда.
Особенно дружен я стал с партизаном, хоть часто бывает он зол,
Ведь я остаюсь либералом карманным, а он — в монархисты пошел!
А бедный Зиганшин молчит и вздыхает, вздыхает и снова жует...
Нет, нет, дядя Степа нас не обижает, вот только шуметь не дает...
А там ускоренье, а там обновленье!
Глазком бы увидеть хотя б!
Кто это, такой молодящийся? — Ленин.
И вечный Октябрь? — Да, Октябрь.
— Я, конечно, дико извиняюсь, но скажите, если не секрет, чем Вы это заняты, товарищ?
— Перестройкой заняты, мой свет!
— Перестройкой? А чего конкретно можно ли узнать, товарищ мой?
— Отчего ж нельзя, секретов нету.
Памятника Сталину, родной.
— .Памятника Сталину?! — Так точно.
Время, брат, такое настает.
Мы и так уж припозднились очень,
Надо, так сказать, идти вперед.
— Дорогой мой! Радость-то какая!
Вот давно бы так, товарищ мой.
Истомилась ведь страна родная
у него, собаки, под пятой!
Вот давно бы так, товарищ милый, вот давно бы так, давно бы так!
Сбросим, сбросим гнет его постылый!!
— Ну а как же! Запросто, земляк!
— А во что же идол бесноватый перестроен будет? — Угадай!
— В Ленина? — Нет, холодно, приятель!
Думай, корешок, соображай.
— Может быть, в... Черненко? — Да ну что ты! Ты смеешься или просто псих?
— В Карла Маркса? — Да была охота!
Не видали Марксов мы твоих!
— Ну, сдаюсь я... — В Пу... — В Пу... — Пугачева?!
— Тьфу ты, черт! Ну что ты говоришь?
В Пушкина!! — Не может быть такого!
