— Очень даже может, не боись.
— Господи!! Да это ведь... не знаю даже как сказать! Я плачу, брат!
Процветет ведь Родина родная!
— Ну а как же! Нам не привыкать!
— А когда же это совершится, завершится славный подвиг ваш?
Доживу ли я, как говорится?
— Да подкрасить только - и шабаш!
— Как подкрасить?! — Да подкрасить малость, Видишь — облупилось кое-где.
Ну а в общем-целом состоялась перестройка. — Как? А галифе?!
— Галифе? А что? — Да как же это:
Пушкин в галифе?! — Ну, в галифе...
— И с усами?! — Ну, с усами... — Где ты Пушкина такого видел, где?!
И с широкой грудью осетина, и с «Герцеговиной»...
— Ах ты, блядь!
Как же ты осмелился, скотина, наше обновленье обсирать?!
Пушкина не смей, подлец, касаться!
Руки прочь и делай ноги, жид!
Пушкин — наше братство и богатство, нашей общей веры монолит!
Пушкин — наш! Народу он любезен! Он артиллеристам дал приказ!
С трубкой мира, с молодежной песней он в боях выращивает нас!
А над ним — гвардейские знамена, годы наших пламенных побед!
Блещут лучезарные погоны, не померкнет их высокий свет!
3
Числа, 35, 33
Какая скверная земля — все недороды да уроды, капризы власти и погоды, и вместо точки слово «бля».
Ведь все ж как у людей — заводы, театры, фермы и поля, и к годовщине Октября Чайковский наполняет своды.
Но мчится сухогруз, суля крушение, но пахнет иодом, но Припяти мертвеют воды, мертвеет Соколов- Скаля.
И пустота, пустырь, голяк.
И на корню хиреют всходы.
Напрасны новые методы, напрасна зоркость патруля.
Пока осквернена земля — не переменится погода!
Поверь, я первый встану на защиту!
Я не позволю никого казнить!
Я буду на коленях суд молить, чтоб никому из них не быть убиту!
Я стану передачи им носить, за колбасой простаивая сутки, чтоб поддержать их дружескою шуткой, я на свиданья буду приходить!
Я подниму кампанию протеста, присяжных палачами заклеймлю!
Я действием судейских оскорблю!
Не допущу я благородной мести!
И я добьюсь, чтоб оправдали их, верней, чтоб осудили их условно, чтоб все они вернулись поголовно, рыдали чтоб в объятиях родных!
И вместе с ними зарыдаю я.
И буду горд, что выиграл процесс я.
И это будет счастьем и прогрессом немыслимым...
Скорей, скорей, друзья, Организуйте Нюренберг, иначе не выжить нам, клянусь, не выжить нам! За липкий страх, за непомерный срам... Клянусь носить им, гадам, передачи.
А.БЛОК
Он заказ получил за участье в войне и открытки из ящика вынул.
А в одной поздравленье покойной жене и привет убежавшему сыну.
Первый раз он встречает один Новый год, в первый раз он один, не считая на экране генсека. Но этот не пьет...
Да и сам он не употребляет.
Ну, давай, символически чисто, плесни, помяни День Победы народной и Верховного рюмкой второй помяни.
Ну и хватит тебе на сегодня...
Значит, кончена жизнь, значит, кончена жизнь. Смена смене выходит на смену...
Положи в холодильник заказ, положи!
Не смотри как на власовцев пленных!
Но на эту «Виолу» глядит он, глядит, и рождается там, под медалью, то ли злость, то ли что, то ли боль, то ли стыд. Значит, жизнь. Значит, нас наебали.
Белофинская блядь, белозубая тварь, златовласая вражья подстилка!..
Ну, ты чо, лейтенант? Ну-ка дай, ну-ка вдарь!.. Сыр в лепешку. Разбилась бутылка.
Ах, ты глупый старпер! Ты чего учинил?
Ты совсем, что ли, батя, свихнулся?
Ты о ком пожалел? За кого это пил?
И на что это ты замахнулся?!
Вот такие, такие, такие, как ты,
Мандельштама и... Что же ты плачешь?
Что ж ты плачешь, отец? Ну забудь, ну прости... Что ж ты воешь с тоскою собачьей?
Посмотри же вокруг — все сбылось, все сбылось — мир, и счастье, и дом, и медали!
Ты для этого жил и служил — не тужил... Успокойся, ты сделал немало...
Но сидит он и плачет. А Сталин глядит.
Задом вертит Леонтьев с экрана...
Значит, жалость и стыд, значит, жалость и стыд, Только жалость да стыд полупьяный.
Вечер тихой песней догорает.
Луч последний золотит стекло. Покажи мне глупости, родная, чтобы стало на сердце светло.
Луч последний догорает, Люда.
Не вернуться, не взглянуть назад.
За стеною звякают посудой, про бригадный слушают подряд.
Милая, ведь скоро стукнет, стукнет кто-нибудь, а может, пронесет... Тянет луком и картошкой с кухни. Там хозяйка, у хозяйки кот.
Там, за Кольцевой, лежит Россия. Скоро, скоро мне идти туда.
Меж берез косые и бухие...
Скоро, Люда, скоро, без следа...
Скоро, скоро, но еще скорее, солнышко, раздену я тебя, чтобы душой запуганной светлея, трахаться, ликуя и скорбя.
Тихо-тихо, Люда, жалко-жалко на матрац мы ляжем нагишом, и любви богиня — Аморалка нас пуховым осенит хвостом.
И к соску сосок, моя ты радость,
