Он теперь возвращается рано.
Ничего же практически нету.
Только нежность на цыпочках ходит. Ни ответа себе, ни привета, ничего-то она не находит.
БАЛЛАДА ОБ АНДРЮШЕ ПЕТРОВЕ
В поселке под Нарофоминском сирень у барака цвела.
Жена инженера-путейца сыночка ему родила.
Шли годы. У входа в правленье менялись портреты вождей.
На пятый этаж переехал путеец с семьею своей.
И мама сидела с Андрюшей, читала ему «Спартака», на «Синюю птицу» во МХАТе в столицу возила сынка.
И плакала тихо на кухне, когда он в МАИ не прошел, когда в бескозырке балтийской домой он весною пришел.
И в пединститут поступил он, как девушка, скромен и чист, Андрюша Петров синеглазый, романтик и волейболист.
Любил Паустовского очень, и Ленина тоже любил, и на семиструнной гитаре играл, и почти не курил.
На первой картошке с Наташей Угловой он начал дружить, в общаге и в агитбригаде, на лекциях. Так бы и жить
им вместе — ходить по театрам и петь Окуджаву. Увы!
Судьба обещала им счастье и долгие годы любви.
Но в той же общаге московской в конце коридора жила Марина с четвертого курса, курила она и пила.
Курила, пила, и однажды, поспорив с грузином одним, в чем мать родила по общаге прошла она, пьяная в дым.
Бесстыдно вихляла ногами, смеялась накрашенным ртом, и космы на плечи спадали, и все замирали кругом...
Ее выгонять собирались, но как-то потом утряслось.
И как-то в компаньи веселой им встретиться всем довелось.
Андрюша играл на гитаре, все пели и пили вино, и, свет потушив, танцевали, открыв для прохлады окно.
Андрюша! Зачем ты напился, впервые напился вина!
Наташа ушла, не прощаясь, в слезах уходила она.
И вот ты проснулся. Окурки, бутылки, трещит голова...
А рядом, на смятой постели, Марина, прикрыта едва...
Весь день тебя, бедный, тошнило, и образ Наташи вставал, глядел с укоризной печальной, мелодией чистой звучал.
И все утряслось бы. Но вскоре Андрюша заметил — увы — последствия связи случайной, плоды беззаконной любви.
И ладно бы страшное что-то, а то ведь — смешно говорить!
Но мама, но Синяя птица!
Ну как после этого жить.
Ведь в ЗАГСе лежит заявленье, сирень у барака цветет, и в вальсе кружится Наташа, и медленно смерть настает...
И с плачем безгласное тело Андрюшино мы понесли.
Два дня и две ночи висел он, пока его в петле нашли.
И плакала мама на кухне, посуду убрав со стола.
И в академический отпуск Наташа Углова ушла.
Шли годы. Портреты сменились. Забыт Паустовский почти.
Таких синеглазых студентов теперь нам уже не найти.
Наташу недавно я встретил, инспектор она ГОРОНО.
Вот старая сказка, которой быть юной всегда суждено.
РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА
5
ЗООЛОГИЯ
МАРК АВРЕЛИЙ
Ай-я-яй, шелковистая шерстка, золотая да синяя высь!..
Соловей с бобовидным отростком над смущенною розой навис.
Над зардевшейся розой нависши с бобовидным отростком своим, голос чистый, все выше и выше — Дорогая, давай улетим!
Дорогая моя, улетаю!
Небеса, погляди в небеса, легкий образ белейшего рая, ризы, крылья, глаза, волоса!
Дорогая моя ах, как жалко, ах как горько, какие шипы.
Амор, Амор, Амор, аморалка, блеск слюны у припухшей губы.
И молочных желез колыханье, тазобедренный нежный овал, песнопенье мое, ликованье, тридевятый лучащийся вал!
Марк Аврелий, ты что, Марк Аврелий? Сам ты слизистый, бедный дурак!
Это трели и свист загорелый, это рая легчайшего знак,
это блеск распустившейся ветки и бессмертья, быть может, залог, скрип расшатанной дачной кушетки, это Тютчев, и Пушкин, и Блок!
Это скрежет всей мебели дачной, это все, это стон, это трах, это белый бюстгальтер прозрачный на сирени висит впопыхах!
Это хрип, это трах, трепыханье синевы да сирени дурной, и сквозь веки, сквозь слезы блистанье, преломление, и между ног...
Это Пушкин — и Пригов почти что! Айзенберг это — как ни крути!
И все выше, все выше, все чище — Дорогая, давай улетим!
И мохнатое, влажное солнце Сквозь листву протянуло лучи.
Загорелое пение льется.
Соловьиный отросток торчит.
ЭЛЕОНОРА
Устав внутренней службы
1
Вот говорят, что добавляют бром в солдатский чай. Не знаю, дорогая.
Не знаю, сомневаюсь. Потным лбом казенную подушку увлажняя, я, засыпая, думал об одном.
2
Мне было 20 лет. Среди салаг
Под одеялом сытные гостинцы он ночью тайно жрал. Он был дурак.
3
Он был женат. И как-то старики хохочущие у него отняли письмо жены. И, выпучив зрачки, он молча слушал. А они читали.
И не забыть мне, Лена, ни строки.
И не забыть мне рев казармы всей, когда дошли до места, где Галина в истоме нежной, в простоте своей писала, что не нужен ей мужчина другой, и продолжала без затей
