голову, чтобы посмотреть ему в глаза.
– Входи, – сквозь распахнутые, затянутые тончайшей белоснежной тканью окна тек пронизанный солнцем воздух, и она шла сквозь его вдруг сгустившиеся мерцающие волны почти на ощупь, слабея с каждым шагом, остро, до трепета болезненной жилочки в животе, ощущая его взгляд. – Садись, – обессиленно махнула рукой в сторону маленького столика с ледяным кружевом переполненных фруктами ваз. – Не стой на пороге.
Он любопытно окинул комнату взглядом, равнодушно пропустив призеркальный столик с небрежно разбросанными драгоценностями, большое ложе на возвышении, стайку изящных мягких кресел, сбившихся вокруг стола, напряженно замершую фигурку светлейшей Лакл на краешке дивана, и лишь картина на стене, огромная, древняя, тревожным пятном пылающая на стене, привлекла его внимание.
Светлейшая больно закусила губу. Неуч! Ничтожество! Будто меня здесь нет. Надо же, через всю комнату поперся к этой дрянной картинке и посмел повернуться ко мне спиной! Она медленно выдохнула, утишая растущий гнев.
– Кто это? – Мятежная, рвущаяся навстречу фигура женщины в черных, льнущих к телу одеждах потрясла его. Гневное, неестественное бледное лицо, огромные черные глаза, снежное пламя волос, разметавшихся в порыве ветра, белые пальцы, стискивающие четыре огненных, широких кольца, – охватил одним взглядом. – Кто это?
– Святая Оанда.
– Это имя мне знакомо, – он отступил на шаг, жадно вглядываясь, – но я не знаю об этой святой ничего. В Убежище редко говорили о ней. Почему она такая сердитая? Она же святая, она должна улыбаться.
Скривила губы. Должна. Женщина никому ничего не должна.
– Святая Оанда – символ возмездия.
– Да? – удивился он. – А что означают эти кольца?
– Кольца? – Светлейшая невольно покосилась на ложе. – Ну, это… Ты сядешь или нет? Невежливо заставлять меня выворачивать голову при разговоре.
– Простите, – он виновато улыбнулся, сел напротив, по-детски уложив руки на колени, – но картины – такая редкость, что я просто забыл обо всем.
Забыл. Как мило. Холодом опалило лицо, маской стыла на коже приветливость.
– Да, когда-то живопись не считалась бездельем.
– А почему вы не отдадите ее в какое-нибудь Убежище?
– Зачем?
– Это же святая. Ей там место.
– Ты считаешь, что я недостойна иметь изображение святой в своем доме?
– Нет, что вы, я не это имел в виду, – он покраснел. – Я хотел сказать, что там больше людей смогут ее увидеть.
– Сомневаюсь, что жрецы захотят взять эту картину.
– Почему?
– Эта святая у них не в чести.
– Госпожа, такого не может быть. Святая есть святая. Вы что-то путаете.
– Я никогда ничего не путаю, – надменно вздернула она подбородок. – Но я отдам эту картину твоему наставнику, если он захочет взять ее, хорошо?
– Да, – сияние медленно умирало в его глазах.
«Вот ляпнула не к месту, – запоздало спохватилась она, – зачем напомнила про наставника? Непростительно. Святые, я совсем тупею рядом с ним».
– Значит, решено, – бодро хлопнула в ладоши. – Эта картина будет моим подарком.
Он кивнул, тонкая морщинка залегла меж бровей упрямым лучиком.
Взвизгнул щенок, неловко угодивший кому-то под ноги, заскрипел подъемник колодца, и тишина вновь воздвигла свой царственный замок, безмолвные, прозрачные стены – крепче брони.
– Пить хочешь? – Она плеснула в узкий бокал вина. – Попробуй.
Он отхлебнул как воду, большим жадным глотком, и закашлялся до слез.
– Это вино, глупенький. Оно не прощает спешки.
Нахмурился и отодвинул бокал.
– Жрецы не пьют вина. Вы должны были предупредить меня.
Несносный мальчишка, когда же ты прекратишь напоминать мне о долге?
– Но теперь ты хотя бы знаешь его вкус.
Отпила из своего бокала, сладкое тепло согрело горло, слегка закружилась голова. Откинулась на спинку дивана, медленно поглаживая кончиками пальцев бархатную обивку.
– Скажи, а какое у тебя в Убежище было занятие? Ну, кроме молитв и прочей еру… то есть обрядов.
– Я носил воду из горного источника.
– А, вот в чем дело, – она улыбнулась безукоризненно и искренно. – При взгляде на тебя мне подумалось, что жрецы вдруг занялись физическим воспитанием своих учеников. Но было бы смешно подозревать их в этом. Не правда ли? – Уловила тень обиды, затмившую его лицо, и тут же прикусила язычок. – Но не будем об этом. Лучше скажи, есть ли что-нибудь, что заставит тебя отказаться от желания стать жрецом?
– Нет, – он серьезно посмотрел на нее, оторвавшись от изучения узора на скатерти. – Я готовился к этому всю жизнь.
– Зачем же тебе становиться жрецом? – Она чуть подалась вперед, не отпуская его взгляд, погружаясь в распахнутую, доверчивую синеву, теряя и обретая себя в тяжких ударах собственного сердца. – Ты так красив, Сенги, и я подозреваю, что даже не догадываешься об этом.
Он покраснел.
– Я… мы… наставник сказал…
– Так это он, этот несчастный скопец, заморочил тебе голову? Да?
– Я готовился к этому всю жизнь, – тихо повторил он.
– Жизнь? И это ты называешь жизнью? Все время слушать нравоучения убогих кастратов и не иметь никакого представления о… – она медленно усмехнулась, – скажем, о других сторонах жизни.
– Стать жрецом – это большая честь, – еще тише пробормотал он.
– Честь? – она захохотала. – Честь!
Святые, он верит в это всем сердцем. Бедный мальчик. Но, в конце-то концов, что он видел в жизни кроме Убежища и кучки мудрствующих скопцов?
Сенги вскочил.
– Вы… вы… – его голос сорвался, – вы же ничего не знаете. Зачем вы так?
Задрала голову, поперхнулась смехом, закашлялась.
– Извини, я не хотела тебя обидеть. – Неуютно было под его взглядом, так неуютно, что казалось забавным. – Да сядь же, я сверну себе шею.
Он сел на самый краешек кресла, возмущенный, с пятнами румянца на щеках, до хруста стиснул пальцы.
– Сенги, – смех бился в горле, покусала губы, унимая, на лицо – маску раскаяния, в голос – бархат и печаль, – Сенги, я сожалею, что невольно оскорбила тебя. Я так мало знаю о… жизни в Убежище. Прости меня.
– Хорошо, – заглянул он ей в глаза, – я прощаю вас. Только вы больше не должны говорить так.
Не должна! Опять это слово. Нет, я убью его! Мужчина смеет мне указывать! Взорвалось внутри, ударила по жилам огненная волна гнева. Ничтожество, маленькое убогое ничтожество, да что он о себе возомнил?
– Не буду, – процедила она сквозь сведенные злостью челюсти.
– Почему вы так плохо относитесь к жрецам? Вы же их совсем не знаете.
– А это имеет значение? – она отхлебнула из бокала, жадно, много. – Тебе-то что?
– Я хочу, чтобы у вас в душе был мир.
– Ого, как трогательно. Но тебе это не по зубам, как, впрочем, и никому другому. Мужчине не дано
