– Разве так трудно выполнить это правило? – она топнула каблучком. – Я хочу быть уверена, что найду тебя всегда, когда захочу. И мне надоело, что ты все время шляешься по саду и мозолишь глаза моим гостьям.
– Простите, госпожа. Я больше не выйду в сад без вашего разрешения.
– Очень на это надеюсь.
Но гнев уже рос в ней, тек ядовитой, слепящей волной по жилам, мешаясь с гулким током пьяной крови, рвался наружу в жгучем желании сделать кому-нибудь больно, чтобы в агонии страдающего существа раствориться горечью пепла, освободить ее, возвращая покой…
– Пойдем. Я подарю тебе прощенье под благословение святой Оанды.
– Как прикажете, госпожа.
– Прикажете, – скривилась она. – Когда же ты сам этого захочешь? Вон сколько твоих собратьев добивается этой чести. Двое даже передрались вчера под моими окнами, – усмехнулась она в его тревожно расширившиеся, чуткие зрачки. – Когда?
– У меня нет ответа, госпожа.
– Ты просто не хочешь признаться.
– Вам лучше знать, госпожа.
– Ты прав. Идем.
Спальни. Нетерпеливо распахивала двери и останавливалась на пороге, нет, не эта, не тот цвет, ей хотелось неба, его безбрежности, его чистоты. Да, эта подойдет. Сегодня это будет здесь. Нежный синий шелк опутывал стены, пол, потолок, струился по ложу, свисая пышными бантами у изголовья, наполняя комнату холодным, прозрачным сиянием. Сбросила платье почти брезгливо, словно его прикосновение тяготило кожу, улеглась, наблюдая, как он раздевается, ложится, стараясь не смотреть на нее.
Замки Оанды жадно всхлипывают, и он не может удержать болезненной гримасы, тут же каменея лицом под ее взглядом.
– Почему ты не смотришь на меня?
Он поворачивает голову и смотрит ей в глаза, серьезно, внимательно.
– Смотрю.
– Ты опять не добавляешь – «госпожа».
– Святая Оанда позволяет мне это.
– Ты несносен, – усмешка крадется по ее губам. – Но я прощаю тебя.
Он молчит, молчит и ждет, когда все закончится, свернувшись в далекой сердцевине души растерянным, пульсирующим комком, вновь и вновь воздвигая немые стены и прячась в их зыбких, холодных тенях. Но жадные, опытные пальцы касаются его, руша призрачные бастионы, выбрасывая в обжигающий свет, который пронизывает его жестко, насквозь, как игла, удерживающая мотылька. Свет течет, сжигая до пепла, и отзывается тело зыбким ответным огнем. Он презирает себя за это, но огонь все растет и растет, и нет больше сил сопротивляться этой сладкой муке, послушно растущей под умелыми, требовательными пальцами.
Она оседлала его, трепещущая, с блуждающей полуулыбкой, в бесконечном огненном танце, запрокидывая в чувственной, яркой судороге голову. Всадницей, горящей всадницей летела на долгой волне наслаждения, нагая, жаждущая, в сгустившемся тугом воздухе, с трудом утолявшем дыхание. И длилось время, растягивая мгновенья в столетия, рождаясь и умирая в круговороте горячих, ласковых звезд…
Потом, затихая, она лежала на спине, закинув за голову руки, и скользили по ее лицу сладкие-сладкие тени. Слушала, как старательно он пытается усмирить учащенное дыхание, и улыбалась.
– Сенги, тебе было хорошо?
Закусил губу, смотрел в потолок, молчал, только ладони рвались из колец Оанды.
– О чем ты думаешь?
– Ни о чем.
– Ты лжешь.
– Нет.
– Тогда скажи мне, избранник, – склонилась к нему, ловя обжигающую синеву пульсирующими, бездонными зрачками, – я красивая?
– Да.
– Как ты скуп на слова.
– Я не поэт.
– Не сравнивай себя с этими размалеванными прихлебателями. У них только деньги на уме. Заучат несколько фраз и шляются от дома к дому, – она брезгливо передернула плечами. – Была бы моя воля, всех бы отправила в поселения. На сборе урожая от них было бы больше пользы, чем в городе.
– Поэты умеют красиво говорить.
– Говорить? – она насмешливо приподняла бровь. – Да разве в этом дело? Конечно, умелая речь ласкает слух, и бывают моменты, когда очень хочется услышать что-нибудь приятное, – она медленно провела ладонью по его губам, – даже ложь. Мужчинам так нравится лгать. И самое смешное, что они уверены в том, что их ложь очень правдива. – Она вскинула подбородок особенным, капризным движением, тряхнув гривой растрепавшихся волос. – Глупцы.
– Вашей красоте не нужна ни ложь, ни правда.
– Неужели? Продолжай.
– Мне больше нечего добавить.
– Ты уверен?
– Да.
– Ты несносен и груб.
– Возьмите одного из тех, что умеют красиво говорить.
– Ты смеешь решать за меня?
– Вы требуете больше, чем я могу дать.
Она усмехнулась.
– Важно то, что я всегда могу взять, когда захочу.
15
Синее мелькнуло впереди, насторожилась, тенью потекла от ствола к стволу, не сводя глаз с яркого пятна, шелк костюма так неуместен, так лучезарен, словно неба кусочек запутался в тяжелой листве корневых побегов. Торопливая фигурка бежит, хрупкие, опаленные первой желтизной ветви ломаются от неловких движений, опадают на землю.
Да по такому следу тебя первогодка-воительница и с завязанными глазами найдет. На что же ты надеялся, упрямый мальчишка? Сбежал, не зная дороги, не умея запутывать следы. Зря тогда не упеленала веревками, чтобы и пальцем двинуть не смог, но как глянула на запястья – окровавленные, распухшие, не поднялась рука. Но не стоило так заботиться о чужой собственности. Не стоило.
– Торопишься? – выскользнула навстречу с небрежной светской улыбкой, кроткая, как ягненок.
Он замер, глаза огромные, лихорадочные, мечутся по ее лицу.
– Гос… госпожа Рут, – рвет голос частое, загнанное дыхание.
– Я приказала Лекусу ехать помедленнее, так что мы успеем догнать повозку быстрым шагом, – она смотрела с нежностью, как на тяжелобольного, почти застенчиво прикусив губу. – Пойдем, нам нужно торопиться.
– Я, – шагнул к ней, ободренный теплотой ее взгляда, – госпожа, прошу вас, отпустите меня.
– Что? – Изумление чуть не сломало идеально выстроенное выражение лица. – Отпустить?
– Госпожа, – порывисто прижал руки к груди, – прошу вас. Я должен…
– Мужчинам неведом долг!
– Госпожа, прошу вас. Я никому не скажу, что это вы увезли меня. Никто не узнает, поверьте мне.
Тень усмешки дорожной пылью осела на губах.
– Думаешь, я доверюсь твоему слову?
– Госпожа, клянусь…
– Что стоит мужская клятва? Вместо одной горсти слов – две.
– Госпожа, умоляю вас.
