пытается совпасть с жестокой и дикой нынешней жизнью, усвоив ее главное правило: человек человеку – волк!»
Кот доживал последние отпущенные ему часы. Он лежал на боку неподвижно, и только иногда приоткрывал глаза, которые все сильнее затягивала смертная пелена.
– Ну поживи еще хоть чуть-чуть, не оставляй меня одного... – шептал Перевалов, сидя на полу рядом с другом, и невольные слезы катились по его щекам.
Едва заметно, как показалось Перевалову, прощально шевельнулся самый кончик хвоста, хотя кот еще дышал...
А под утро будто кто толкнул Николая Федоровича в бок. Он вскочил с дивана и бросился в угол, к балконной двери, где было постелено коту. Перевалов встал на колени, осторожно, словно боясь спугнуть, дотронулся до него. Кот еще не остыл, но был мертв.
Перевалов застонал, обхватил голову руками и так, на коленях, простоял, не двигаясь, пока совсем не рассвело. Потом очнулся, тяжело поднялся, чувствуя, как ноет сердце. Надо было что-то делать дальше, где-то похоронить друга. Можно было закопать его во дворе, за гаражами или еще где-нибудь неподалеку, но Перевалов отверг эту мысль. Кот был в последнее время ему дороже любого человека, а потому...
Перевалов нашел большую картонную коробку из-под зимних женских сапог, порвал надвое простыню, завернул в тряпку тело кота и положил в коробку. Накрыв коробку крышкой, обмотал ее куском шпагата и, взяв свою скорбную ношу под мышку, зашагал навстречу солнцу. В той стороне, на самой окраине, располагалось одно из городских кладбищ.
Перевалов решил похоронить друга возле забора, неподалеку от кладбищенских ворот. Он выбрал местечко посуше, еще не занятое могилами, и только сейчас вспомнил, что забыл лопату. На глаза попался ржавый железный прут от оградки, и он взялся ковырять им землю.
– Мужик! – окликнул его кладбищенский рабочий. – Ты чего тут скребешься?
– Хороню, – мрачно отозвался Перевалов.
– Кого? – не поверил рабочий и подозрительно посмотрел на коробку.
– Кота, – неохотно пояснил Перевалов. Очень уж ему сейчас не хотелось ни с кем объясняться.
– Кота?!. – удивленно присвистнул рабочий и рассердился: – Тебе тут что, кладбище животных? Да ты знаешь, что здесь для самых богатых, крутых и блатных место зарезервировано?
– Он не просто животное. Он как человек. Даже и лучше многих. Он – мой друг, – сказал Перевалов, пропустив мимо ушей слова о «богатых и крутых».
Рабочий покрутил пальцем у виска, присел на бугорок и закурил, глядя на странного мужика, вздумавшего похоронить животину на человеческом погосте да еще в самом престижном месте.
Перевалов продолжал ковырять землю.
Рабочий был Перевалову ровесник, не первый год промышлял кладбищенским трудом, сталкивался здесь со всяким, но такое видел впервые. Впрочем, он давно разучился чему-либо удивляться. Особенно, когда дело касалось жизни и смерти. Поэтому, еще немного посмыкав свою цигарку, философски заметил:
– Ну, если друг, то куды попрешь... Друг он и в любой шкуре друг... – помолчал и сказал: – Ты это... Кончай скрести-то. Много ли такой железякой нацарапаешь. Передохни пока. Я сейчас...
Рабочий, кряхтя, поднялся и пошел к видневшейся неподалеку хозяйственной постройке, откуда вернулся вскоре с лопатой. Титановый, отлично заточенный ее штык, изготовленный скорее всего на бывшем оборонном предприятии, был насажен на короткий, прочный и легкий черенок. Все говорило о том, что сей шанцевый инструмент принадлежит профессионалу.
Рабочий несколько секунд целился взглядом в расковырянное Переваловым место, потом вонзил в землю заступ.
Действовал он артистически. Перевалов даже забыл на время о своем горе и невольно залюбовался работой.
Очень скоро аккуратная могилка с идеально ровными краями была выкопана. Перевалов, встав на корточки, осторожно опустил на дно обувную коробку с телом кота и бросил на ее крышку комок холодной весенней земли. Заступ опять споро замелькал в руках кладбищенского рабочего, и вот уже на месте ямы вырос холмик. Рабочий деловито обхлопал его со всех сторон заступом, и получилась маленькая плоская пирамидка. Он подобрал с земли прут, которым Перевалов ковырял землю, и воткнул его в основание могилки. Потом порылся в карманах, вытащил обрывок черной муаровой ленты, на которой еще различались золотые буквы, и повязал ею, как галстуком, воткнутый в землю прут.
– Чтобы знал, где искать, когда проведывать будешь приходить, – сказал он.
– Спасибо, – задрожавшим голосом поблагодарил Перевалов, и его стали душить копившиеся весь сегодняшний день рыдания.
Рабочий неловко потоптался и ушел. И снова вернулся. Вместо лопаты в руках у него была отпитая примерно наполовину бутылка водки, на горло которой, как колпак, был надет верх дном пластмассовый стаканчик.
– Давай помянем, – просто сказал он, налил до краев и протянул стакан Перевалову...
20
Похоронив кота, Перевалов словно завис в невесомости. Ни сидеть, ни лежать, ни ходить не мог. Мыслей в голове тоже не было. Лишь сполохи отрывочных сумбурных видений, в которых мелькали то дочь, то жена, то кто-то из бывших сослуживцев или знакомых, но чаще всего – сын и кот. Иногда являлись они к нему оба разом: кот на плече у сына что-то нашептывал-мурлыкал ему в самое ухо. И оба, казалось Перевалову, укоризненно косились на него: что же ты, отец, нас бросил? Мы – здесь, ты – там. И звали: присоединяйся к нам, втроем и веселей, и на душе легче...
Так прошла неделя, началась вторая, а на девятый день выпадала родительская суббота. Перевалов засобирался на кладбище.
Когда субботним утром Николай Федорович очутился на дороге, ведущей к кладбищу, ему показалось, что он попал на первомайскую демонстрацию. Неширокое шоссе было забито машинами и людьми. Разноцветная толпа, путаясь под колесами машин (или, наоборот, авто путались под ногами людей), несла в руках живые и бумажные цветы, лопаты и грабли обихаживать могилки, сумки с поминальной снедью. Шли поодиночке и целыми семьями, старые и малые. Зарождаясь у конечной остановки городского транспорта, шествие растянулось на километр.
Возле центральных ворот кладбища табунились торговые и общепитовские палатки с печеньем и конфетами, пивом и прохладительными напитками, дымящимися на мангалах шашлыками и варившимися тут же, в больших кастрюлях на газовых горелках, пельменями. В кроны обступивших кладбище сосен уносились вызывающие слюну дымы и запахи. Тут же продавали цветы, похоронные венки, восковые свечи, миниатюрные иконки, ладанки и прочие церковные причиндалы.
Толпа роилась вокруг этой импровизированной ярмарки, закручивалась в водовороты, галдела, как стая вспугнутых ворон. И если бы не кладбищенская ограда впереди с выглядывающими из-за нее крестами и надгробиями, могло показаться, что шумит вокруг народное гуляние.
К кладбищу Перевалов шел мимо пристроившейся на самом его краю белокаменной с золотой маковкой часовни. Она была забита людьми. Шла служба. Через распахнутые настежь двери доносился густой, но кристально чистый, прямо-таки колокольный бас дьякона.
Привалов невольно приостановился. Лучезарная золотая маковка подпирала голубое безоблачное майское небо, а из дверей в вышину рвался дьяконовский бас. Слов было не разобрать. Но чудилось, что это возносится молитва Богу за всех них: безвременно ушедших, бесследно сгинувших и здравствующих, но уже словно умерших.
Николай Федорович подумал, что хорошо бы свечки за рабов Божьих сына и кота поставить, но вовремя вспомнил, что ни денег, ни даже, наверное, права на это у него нет: всю жизнь был неверующим. Да и молится ли церковь за усопших животных – тоже не знал.
Перевалов пошел дальше и вскоре вместе с толпой влился на центральную аллею кладбища. Ощущение, что ты не то на демонстрации, не то на массовом гулянии, здесь еще более усиливалось.
Этот город мертвых с зеркальной точностью отражал бытие живых, чему живые больше всего и способствовали.
Когда Перевалов девять дней назад хоронил своего кота, он много чего узнал от словоохотливого
