Безумная тоска подхлестывала работу – казалось ты один среди нагромождения трупов, и, если не успеешь... Мы закончили, могильщик похлопал лопатой по бокам бугорка, установил венки и воткнул в головах дощечку с номером. Памятника, естественно, пока не было. Теперь быстрее в автобус! Автобус – это уже наша территория, посольство живых во враждебном государстве.
В автобусе старички наши смотрели веселее и покрякивали, выпивая.
– Вот так вот, – произнес при моем входе в автобус Н., и на этот раз в голосе звучало что-то от фокусника, показавшего номер: вот так вот, мол, раз и нету.
Мне тоже протянули полстакана, я мгновенно, не ощущая ни вкуса, ни жжения, выпил. Сунули пирожок. Я понюхал. Откусил. Автобус рявкнул и тронулся. Тут же, правда, пришлось съехать на обочину – навстречу нам чуть ли не по могилам ехал другой автобус, видимо, те, кого мы опередили. Мы разминулись и выехали на дорогу.
Неожиданно для себя я обнаружил сидящего рядом Тишкина. На коленях у него лежал потертый коричневый портфельчик, тот самый с которым он заявлялся ко мне два года назад. Тишкин глядел прямо перед собой и еле скрываемая улыбка радости хорошо чувствовалась.
– Что это вы носитесь с вашим портфелем?
Улыбка вырвалась и озарила физиономию Тишкина. Он посмотрел на меня ласково, словно я сделал ему подарок.
– О! – погладил он портфель. – Тут целое состояние.
– Чье? – спросил я. Тишкин замялся.
– Так получилось, – начал он вкрадчиво, – что когда на вокзале обнаружили труп Шадрина...
– Въезжаем в город, – сказал я и отвернулся к окну.
В Доме литераторов, на том месте, где час назад стоял гроб, был приготовлен скромный стол: бутерброды, сыр, огурцы, помидоры, минералка, водка. Сначала выпили молча, потом языки развязались и общество опять распалось на мелкие кучки и между этими кучками время от времени возникала перепалка. Около стола шатался поэт С. и читал свои стихи. Его добродушно слушали, затем начинали отворачиваться, потом гнали. Тишкин, хотя это было и неприятно, все время крутился подле меня, мы чуть ли ни в туалет вместе ходили. И почему-то, видя все время в его руках потрепанный коричневый портфельчик, я чувствовал себя спокойней. Один раз мелькнула мысль: «А ведь врет, шельмец, нет там у него ничего». И тут же, словно угадав, Тишкин подмигнул: «Ан нет, и не вру!»
От стола послышался звон ножа по стеклу. Все, обернувшись, примолкли, поднялся местный мэтр В., ныне отошедший от стихов и подвизавшийся на ниве христианства.
– Я что хочу сказать... – он стоял, сжав рюмку, и повторил, дожидаясь полной тишины: – Я что хочу сказать... – Шелест слов еще продолжался. – Да дайте же сказать! – вдруг заорал В.
Тут действительно все замерли, только кто-то проворчал: «Ты так идиотом сделаешь», а В., то ли израсходовав весь запас сил на грозный рык, то ли театрально выдерживая паузу, то ли просто подзабыв о чем, собственно, шла речь, тоже замер и недоуменно смотрел перед собой. Пауза затянулась. Однако он все же выпалил, кажется, первое, что взбрело ему в голову:
– Его убили!
И сел. Народ явно ожидал чего-то другого.
– Э, завернул, убили... Он сам себя убил. – Вот так вот...
– Кто не знал, что он обречен? Ну кто не знал?
– Но, согласитесь, это все равно, можно сказать, очень символическая для сегодняшнего времени смерть.
– Чем же это она символическая?
– Вот, писатель, можно сказать, большой писатель, да, теперь это можно сказать, умер бродягой на вокзале. Это символично.
– А вы тогда чего не умираете?
– Ему не дали похмелиться! Сволочи!
– Я почему не умираю?
– Да, вы. Именно вы, почему не произведете символическую смерть?
– Каждый должен нести свой крест до конца!
– Тьфу на вас!
– Кто-то бы рюмку поднес и жил бы... Жил бы!
– Друзья, друзья, потише, потише.
И тут, как бы обессилевший и задремавший после своего тезиса об убийстве, снова очнулся В. Он шатко поднялся. Народ как-то фазу сообразил, что изложенное ранее являлось лишь предисловием к основной мысли, и все разом затихли, с интересом ожидая насколько у В. хватит сил высказаться на этот раз. В. обвел всех мутным взглядом и вдруг прослезился. То ли его умилило, как вдруг все разом замолчали, и он увидел в этом знак уважения к своей персоне, то ли ему вспомнились его прежние христианские выступления, но он умилился и пустил слезу.
– Милые мои, – он сделал жест, словно хотел обнять всех и немножко расплескал из рюмки на стол. – Я вас всех так люблю... – Никто этого не ожидал, и все немного опешили. Но тут кто-то сплюнул, кто-то чертыхнулся, и это заставило В. напрячься и попытаться вспомнить, что же он хотел сказать на самом деле: – А знаете ли вы, что я хотел сказать? – этот вопрос, скорее, он задал самому себе, продолжая нашаривать обрывок мысли, и вдруг случайно мысль нашлась, словно кто-то шепнул ему, и все тем же елейным голосом он произнес: – А ведь это мы его убили, – и сам замер от сказанного. Стало ясно, что он вовсе не это собирался говорить, а все получилось само собой, так что сказанное можно было принять за откровение свыше, и В., сообразив, какое обвинение вышло из уст его, поднял палец вверх, посмотрел в потолок, потряс вытянутым перстом, вернул взор на окружающих и грозно заключил: – Вот! Выпил залпом рюмку и сел.
Мгновенно произошел взрыв, все разом заговорили.
– Что он сказал?
– Он сказал, что мы убийцы.
– Да он сам себя довел. Шадрин давно был конченый алкаш.
– А вы знали, где он живет?
– Да какое мне дело?!
– Вот так вот...
– Нет, я все больше убеждаюсь, что это символическая смерть.
– Да пошел ты со своей символикой!
– Нет, пусть он повторит, что сказал. С чего это я убийца?!
– Убийца тот, кто не дал похмелиться!
– Не надо ярлыки вешать!
– Успокойтесь, успокойтесь же!
– Налейте!
Я вспомнил, что виделся с Димкой около года назад. Он был тогда в очередном запое и, встретив меня на улице с поэтом С., затащил к себе. Впрочем, «затащил» – это неверно. Никто меня не тащил. Я сам слонялся без дела. Меня мучило и томило бездействие. Год получился скверным. Ничего путного не писалось, я сбился на заказные вещи, наскоро строчил всякие рекламные штучки, а потом вдруг подвернулся еще один доходный пунктик: подоспели выборы, и я писал выступления и статьи за разных кандидатов. Мне было плевать за каких, я не сомневался, что особых различий между ними нет – платили-то все одинаково – и что все это лишь игра и комедия, за участие в которой неплохо платят. Но мне было плевать. Поначалу, правда, я успокаивал совесть, убеждая себя, что занимаюсь этим из чисто профессионального любопытства, встаю то на одну, то на другую сторону и у меня получается нечто подобное длинным монологам различных лиц. Но в глубине-то я понимал, что ничего кроме вранья не получается. Мне это быстро опротивело, но связанный обязательствами и деньгами, бросить начатое я не мог. За два-три часа я клепал статейку, относил, получал гонорар и слонялся по городу. В моем столе лежали наброски романа, но я никак не мог к нему подступиться, все заполонили статейки, статейки, статейки... И я очень обрадовался, когда меня по плечу хлопнул Димка. «Затащил», надо же придумать такое? Обрадовался я, может, еще и потому, что сразу разрешилась проблема выматывающих меня
