И в это время все услышали странный хлюпающий звук и обернулись: В. сидел, низко склонив голову, пускал слюни и, вытирая их тыльной стороной руки, всхлипывал.
Я нагнулся к Тишкину:
– Пошли, – и как можно незаметней стал выбираться из-за стола. Скосив взгляд, отметил, что Тишкин, стараясь не отстать, следует за мной. Я попрощался с дядюшкой Бу, пожал кому-то руки, кивнул на выходе остальным и, как китайский болванчик, следом за мной кивал Тишкин – портфель он держал обеими руками.
Ветер усилился. Пришлось идти, пригнув головы. Тишкин покорно шел в фарватере. Остановившись у киоска, я купил бутылку водки и протянул Тишкину, тот вопросительно посмотрел на меня.
– Положи в портфель, – объяснил я.
Тишкин вздрогнул и в его глазах мелькнул испуг. Я ухмыльнулся и сунул бутылку во внутренний карман. Собственно, ради чего я устроил этот спектакль? У меня же есть в холодильнике...
А прошлая осень выдалась дождливой. Хотя нет, на обычный дождь это похоже не было, влага не лилась с неба, а заполняла все пространство, повисая в воздухе, и люди оказались в каком-то водяном мире, они дышали водой, бродили в воде, и движения их были медлительны и тяжеловесны.
Последний загул у Шадрина, с которого мне удалось улизнуть, кончился тем, что Димка сорвался с места и помчался из города в город по старым знакомым, где, как ему казалось, его любили. Вернулся он усталый и тихий. Впрочем, это никого не удивило – таким Шадрин возвращался всегда. Потом он, правда, куда-то пропал, но и это никого не озаботило, знали, что от Шадрина можно ожидать любых выкрутасов, а нянчиться со взрослым человеком никто не собирался. А тут кругом дожди, грязь, какое, собственно, кому дело...
Шадрин же примерно недели через две после своего возвращения вышел из дома одетый в добротный длиннополый плащ, строгий выходной костюм, крепкие зимние сапоги и направился в сторону железнодорожного вокзала. В одной руке он держал высокий куполообразный зонт, и вся его высокая фигура, увенчанная зонтом, походила на маленькую часовенку.
Ему пришлось простоять больше получаса на перроне, пока не стал скапливаться народ и не подали первую электричку. Электричка шла до Родинского. Шадрин сложил зонт, зайдя в вагон, занял место у окна и стал смотреть, как косые капельки оставляли на стекле пунктирные следы. По ходу электричка набивалась людьми, сонными, ленивыми, недовольными погодой и тем, что нужно тащиться на работу. Они заходили, толкались, ворчали, выходили, но никто не сел рядом с Шадриным, место так и оставалось всю дорогу пустым. Шадрин ни разу не обернулся, не оглядел людей и ни разу не оторвался от косых капелек на стекле.
Час назад Шадрин вылез из петли...
Впрочем он и сам до конца не верил, что сделает это. Просто нужно было что-то делать, нужно было как-то разрывать образовавшуюся пустоту, и вдруг подумалось, что если на крюк в потолке комнаты, на котором висела люстра, приладить веревку, то крюк вполне может выдержать. Просто из-за того, чтобы проверить насколько быстро это можно организовать, он вывернул пробки и при свети свечи аккуратно снял люстру. Это заняло не более десяти минут. Теперь, когда он снова включил электричество и направил на крюк настольную лампу, крюк показался таким же одиночеством, как и он сам. Тогда – опять же просто ради интереса – пошел искать веревку, и веревка тут же нашлась, словно кто-то специально подсунул ее, хотя обычно Шадрин терялся в поисках различных бытовых предметов. Это была парашютная стропа, которую он как-то выпросил на одном выступлении в десантной части. Стропа была шелковая и прочная. Петлю он сделал на удивление быстро и ловко. Примерив ее, попробовал, как будет двигаться – получалось легко и без усилий. Так, с петлей на шее и держа в одной руке свободный конец, он принес из кухни табуретку и поставил под крюк. Затем поднялся и стал привязывать веревку. Это оказалось труднее: приходилось приподыматься на цыпочки, стоять с вытянутыми руками, которые к тому же перестали действовать ловко и узел никак не хотел крепиться. Наконец, закрепив, почувствовал на шее петлю. Он ослабил петлю, опустил руки, но тут же схватился правой рукой за веревку и уже не отпускал ее. Это же понарошку. Игра! Так... Если теперь отпинуть табуретку... Интересно, выдержит ли веревка? А крюк? А если он вот так же будет держать рукой веревку у шеи, случится что-нибудь или нет? И тут он увидел на противоположной стене, куда падал свет настольной лампы собственную тень: что-то согнутое, немощное... Парашютная стропа показалась канатом, он различал не только тугие сплетения, но порой и торчащие, как шипы, нити. «А ведь вот это немощное – я» – понял он, и тут же его прошиб пот. Шадрин сдернул с шеи петлю и соскочил с табуретки. Тень от пели медленно раскачивалась на стене. Бежать, бежать, из этого болота! А где не болото? Где? И тут он вспомнил женщину, которую видел дней десять назад в Родинском.
Он сам не знал, почему вдруг вспомнилась именно эта женщина, встреченная им на дне рождении одной своей подружки. Она была красива, но не красота лица поразила его – глаза! Показалось в них Шадрину что-то запредельное и манящее, он даже почувствовал легкий испуг от ощущения глубины и неизвестности и стал украдкой наблюдать за ней и вдруг заметил, что и она исподволь наблюдает за ним – и тут Шадрин испугался по-настоящему и весь вечер старательно болтал с ее мужем, который работал в каком-то местном банке и любил группу «Deep Purple».
Шадрин быстро оделся, взял зонт, выключил лампу и вышел. Было около пяти утра... Кажется, ее звали Анной.
А впрочем, черт его знает, как оно было на самом деле... Лезет в голову всякая глупость! А все потому, что кругом холод и ветер, а прошлой осенью, я точно помню, было слякотно и хотелось удавиться. Еще я точно помню эту парашютную стропу – мы тогда выступали у десантников вместе, и еще я теперь точно знаю, что Шадрин уехал в Родинское в середине октября прошлого года и ее действительно звали Анна.
– Проходите, – сказал я и, распахнув дверь, пропустил Тишкина в дом.
Он вошел, озираясь, словно был тут впервые.
Я разулся, снял плащ, достал из кармана бутылку водки и прошел на кухню. Тишкин еще некоторое время осматривался, словно опасался засады, потом шумно стал снимать куртку и ботинки. На кухню он вошел, прижимая портфель к груди.
– Да оставьте вы его в покое, – кивнул я на портфель, – никто его не съест.
Тишкин немного подумал и осторожно поставил его рядом с собой. Я резал сыр.
– Да-а, – протянул немного обиженно он, задетый тем, что я сделал вид, что мне наплевать на его портфель. – А вы знаете, что там?
Я достал из холодильника колбасу и теперь резал ее.
– Там целое состояние, – после некоторой паузы, но менее уверенно произнес Тишкин и покосился на свой портфель, как бы усомнившись, состояние там или нет?
– Там рукописи Шадрина. Ну и что?
– С чего вы взяли? – вспыхнул Тишкин.
– Как писатель, строю иногда предположения, которые, случается, оказываются правдой. Тишкин погрустнел. – Да, – признался он, – я тогда забрал рукописи.
– Спер, – уточнил я.
– Нет, почему... Все было оформлено по протоколу. Рукописи изъяла милиция, а так как в деле они не пригодились, то мне, по моей, разумеется, просьбе как единственному писателю в городе, их и передали.
– А почему не Союзу писателей?
– Ну... – Тишкин немного замялся. – Союз был далеко. К тому же я не собираюсь держать их у себя. – Ладно, – махнул я рукой. – Выпьем. И мы, не чокаясь, выпили. – Тепло у вас, – сказал Тишкин.
– А на улице ветер, – непонятно к чему ответил я. – А у нас топят плохо. Холодно.
– Холодно, – опять отозвался я и спросил: – Как его нашли?
– Я уже говорил, – было видно, что ему нравилось каждый раз пересказывать эту историю и всякий раз подчеркивать, как его вызвала милиция, помня, что он единственный писатель в городе, и как он опознавал труп, ну и так далее и все такое прочее. Пересказывать его болтовню смысла нет. А выходило так, что днем к дежурному по вокзалу милиционеру подошел один из привокзальных нищих и, немного помявшись и дождавшись, когда милиционер, нахмурив лицо, на него посмотрит и буркнет: «Ну чего?», – виновато проговорил:
