Я не берусь описать переполох, который вызвали эти новости. Розальба снискала себе наибольшую славу написанными масляной пастелью миниатюрами на табакерках и шкатулках. Знатные дамы, которые навещают нас в приюте, показывали нам в parlatorio подобные безделушки, и мы всякий раз восхищались их поразительными деталями. В последнее время Розальба приобрела большую известность у итальянских и заграничных вельмож, желающих пополнить свои коллекции картин. Теперь ее то и дело нанимают для выполнения портретов нормального размера.
Ходили самые разнообразные толки, кто же из участниц coro настолько поразил воображение герцога (нам до сих пор велят называть его так и никак иначе), что он изъявил желание украсить стену в своих покоях ее изображением. Воспитанницы, наставницы и даже служанки – все делали ставки на кого-нибудь из нас.
Накануне осмотра настоятельница обратилась ко всем за ужином и велела назавтра быть как следует умытыми и причесанными, равно как и удостовериться в чистоте и опрятности ногтей. Правду сказать, это было излишнее напоминание: мы озаботились своим внешним видом задолго до ее объявления. Девушки расчесывали волосы с таким усердием, что болела кожа на голове, и втихомолку мазали лицо приворованным медом. У Марьетты обнаружился флакон с белладонной, и все мы стали требовать, чтобы она поделилась с нами. Даже я, не имея никаких надежд быть избранной, молила Деву Марию высветлить мне кожу лица для такого знаменательного события.
Помимо суетных устремлений к славе, каждая из нас трепетала при мысли, что этот заказ дали именно Розальбе, скромной дочери кружевницы и клирика, выбрав ее среди талантливейших венецианских живописцев. Женщина – и женщина из простонародья; ее успех был для нас добрым предзнаменованием. Она осталась незамужней и тем не менее недавно приобрела собственный палаццо, где и живет с сестрой и слугами. Если Розальба смогла достичь столь многого без помощи влиятельных родственников, а лишь благодаря совершенству своего искусства, то почему нам нельзя стремиться к таким же достижениям?
Раньше я была уверена, что для меня существуют лишь три возможные стези, уберегающие от ранней могилы: постричься в монахини; жить здесь затворницей, занимаясь музыкой и обучением музыкантов; и, наконец, выйти замуж, что навсегда закроет мне путь к исполнительской карьере. Оказалось, что дороги не три, а четыре, и четвертую для всех венецианок проторила именно Розальба. Боже, да ее надо причислять к лику святых!
Никому не заметно движение теневой стрелки на циферблате солнечных часов, но тем не менее она движется. Почему же хотя бы одна из нас не может стать мировой знаменитостью и играть не хуже Альбинони или Корелли? Почему бы нашим сочинениям не звучать не только в этих стенах, но и во всех театрах Венеции и за ее пределами? Что иное, кроме признания света, позволяет Генделю и Скарлатти путешествовать куда вздумается, переезжать из города в город, присутствовать на всех балах и обхаживать любого из покровителей? Ведь этот лишний кусок плоти у мужчин между ног не имеет никакого касательства к сочинению музыки!
Поверь, матушка, мои познания о подобных вещах опираются только на чужие рассказы и на созерцание картин. Я целомудренна, но отнюдь не глупа. Если бы девочки отставали от мальчиков в музыкальном ремесле, то приютское руководство не отдавало бы им предпочтения, а певчими в Венеции были бы одни мужчины.
Маэстро, кажется, не столь одержим радостной вестью о предстоящем визите художницы. Его досаду легко объяснить: он явно завидует. В конце концов, сам дон Вивальди, несмотря на все ухищрения – особенно учитывая их печальные для него последствия, – так и не дождался заказа от короля Норвегии и Дании.
В приюте теперь только и разговоров что о Розальбе да о короле. Какая уж тут учеба! Эх, если бы я могла намекнуть другим, какие блестящие возможности открывает перед нами постановка «Агриппины», их было бы не выгнать из учебных классов!
Великий день наступил. После заутрени настоятельница тщательно нас осмотрела, уделяя особое внимание ногтям (она прямо-таки помешана на ногтях). Затем она прочла нам наставление о приличном поведении и повела весь девичий выводок за собой вниз по главной лестнице – в parlatorio, где уже сидели посетители.
Едва мы вошли, художница приподнялась со стула – несомненно, в знак уважения. Это совсем невысокая женщина, очаровательная и приветливая, с ямочкой на подбородке. У нее выразительные черты лица, а седые волосы собраны на макушке и сколоты изящными шпильками в виде стрекоз и цветов. Среди гостей мы немедленно узнали и ее сестру, чьи карие глаза в точности повторяли взгляд Розальбы. Правда, эта сестра-помощница оказалась и миловиднее, и выше, и моложе самой художницы. Король – разумеется, в маске – сидел по ту сторону решетки в окружении свиты.
Сестра Розальбы делала необходимые заметки и наброски, пока художница переходила от одной девушки к другой, поворачивала нам головы так и эдак, чтобы поймать свет, и даже дурнушкам непременно говорила что-нибудь приятное. Она просила нас оголить руки и поднимала ткань, закрывающую нам шею, чтобы увидеть грудь. Впрочем, она и тогда не забывала посмотреть девушке в глаза и, казалось, улыбкой приветствовала незнакомку, которую разглядела внутри, поэтому мы все, без преувеличения, прониклись к ней большой симпатией, и каждая надеялась, что выбор падет именно на нее.
– Такие красавицы, и любая достойна быть богиней, – сказала Розальба звонким голосом, слышным всем вокруг.
Посовещавшись с сестрой, а потом еще и с королем, художница подала руку Джульетте – светлокожей, полногрудой Джульетте, чьи каштановые волосы ниспадали волнами, а светло-зеленые глаза казались загадочными от закапанной в них белладонны – средства, к которому не забыли прибегнуть все мы.
– Вот, – сказала Розальба, подводя Джульетту ближе к решетке, – наверное, это и есть наша Диана.
Конечно же, я почувствовала укол зависти – да и как иначе! Но другая часть моей души порадовалась за Джульетту, и я дала себе зарок попросить ее обратиться к художнице от моего имени, чтобы узнать, как ей удалось достигнуть известности и независимости в мире, где незамужней женщине крайне редко достается то или другое.
Затем раздался глухой удар, и мы все, обернувшись, раскрыли рты: Марьетта лежала на полу без чувств. По ее лицу разлилась непривычная мертвенная бледность, словно последняя отчаянная попытка привлечь внимание Розальбы. Я опустилась на колени, приподняла ее за плечи и ослабила шнуровку на груди. Открыв глаза, Марьетта обвела нас всех испуганным взглядом, и ее вырвало – на себя и на нескольких из нас.
Думаю, ты представляешь, какой это вызвало переполох и волнение.
Меня попросили проводить Марьетту в лечебницу. Я повела ее, обнимая одной рукой. Меня тревожило ее состояние, я спросила, не стало ли ей лучше, но она только покачала головой, и я не стала больше ее донимать. По пути мы встретили сестру Лауру, которая ходила узнать, на месте ли доктор.
В смотровой Марьетта попросила меня остаться с ней, и сестра Лаура не стала возражать. Нянька принесла нам по тазику с чистой водой и чистую одежду.
– Бледность, кажется, проходит, – заметила сестра Лаура.
Зеленые глаза Марьетты наполнились слезами; ничего не ответив, она отвернулась.
– Не сомневайся в своей красоте, – я гладила ее по руке, – ты нисколько не хуже Джульетты. Просто художница представляет эту богиню именно с таким оттенком кожи, как у нее.
Марьетта лишь покачала головой и прошептала:
– Ты совсем ничего не знаешь о жизни, Анна Мария.
Мне эти слова показались незаслуженной обидой, и я отняла руку.
Пришел помощник доктора и велел нам с сестрой Лаурой выйти, пока Марьетту будут
