Вероятно, когда-нибудь придет день, когда женщина-композитор исключительного дарования завоюет высоты, равные достижениям Розальбы, и будет жить в la Serenissima, не нуждаясь в покровительстве мужа или какого-либо заведения. Но тем из нас, кто больше зависим от своего инструмента, нежели даже от самого Господа, – тем, кто интерпретирует музыку, а не творит ее, – этот путь всегда будет заказан. Разве можно такое представить, если сейчас только монахиням разрешается выступать на публике? Здесь заключена одна из величайших несправедливостей этого справедливого города. И это заставляет меня мечтать иногда о других городах – Лондоне, Париже или Вене, где, по слухам, женщин-исполнительниц действительно жалуют и время от времени приглашают выступать на сцене.
Но разве я когда-нибудь смогу уехать из Венеции? Подобные мысли каждый раз напоминают мне о Джульетте, которая хоть и не осталась в одиночестве, а все равно окончила жизнь в нищете и страданиях.
На следующий день, едва я закончила письмо матушке, меня вызвали в кабинет настоятельницы. Марьетта сидела на стуле, а над ней застыла Ла Бефана с багровым, словно свекла, лицом. Сестра Лаура за столиком сбоку делала какие-то записи.
– Анна Мария, – достаточно благожелательно обратилась ко мне настоятельница. – Маэстра Менегина утверждает, что ты, пожалуй, поможешь нам разобраться с этой загадкой.
Я украдкой бросила взгляд на Марьетту. Последнюю ночь она не ночевала в дортуаре, и с тех пор, как пошли слухи о ней, никто из нас ее не видел. Выглядела она не лучше, чем вчера, – то же позеленевшее лицо; мне показалось, что ее сейчас снова вытошнит.
– Я к вашим услугам, преподобная мать.
Ла Бефана неожиданно и резко спросила:
– Так встречалась или нет Марьетта с мужчиной в лесу во время поездки на Торчелло?
Я снова посмотрела на Марьетту. Судя по виду, ей было совершенно все равно, что я отвечу.
– Анна Мария, будь добра, ответь на вопрос маэстры Менегины, – поторопила настоятельница.
Я произнесла про себя краткую молитву и, пытаясь дословно вспомнить историю, преподнесенную Ла Бефане в тот день, пока мы сидели с ней на колокольне, начала:
– Мы с Марьеттой вместе пошли в лес… Меня мутило… и я попросила ее уйти.
– Да-да, эту историю мы уже слышали, figlia mia.
Настоятельница сложила на груди руки, ожидая продолжения.
Марьетта тем временем начала тихонько хныкать, по щекам покатились слезы. Но когда она заговорила, некая натянутость в ее голосе заставила меня насторожиться.
– Скажи им! – всхлипывала Марьетта. – Если они мне не поверят, я погибла!
– Там был мужчина, – вмешалась настоятельница. – Узнаешь ли ты его, Анна Мария, если увидишь снова?
– Да, – ответила я, поскольку ни минуты не сомневалась, что узнаю. – Наружность у того господина была очень даже примечательная.
Ла Бефана немедленно уцепилась за это признание:
– Значит, ты признаешь, что солгала!
Настоятельница жестом призвала ее к молчанию.
– Разберемся с этим позже, – проронила она и вновь обратила пристальный взгляд к Марьетте: – Обдумывай свои слова, дитя мое. Твоя будущность, как и будущее многих других, зависит от твоего ответа.
Взгляды всех присутствующих в кабинете были прикованы к Марьетте. Мне тогда подумалось, что даже сейчас, по горло в беде, она рада, что оказалась в центре всеобщего внимания.
– Кто отец ребенка, дитя мое?
Марьетта возвела глаза к небу, и хорошо бы Розальбе видеть ее лицо в этот миг! Воистину, с нее можно было писать саму Пресвятую Деву. Марьетта набрала в грудь побольше воздуха и, прежде чем ответить, обвела нас всех взглядом.
– Это второй сын Андреа Фоскарини.
Едва она успела это вымолвить, как сестра Лаура тихо вскрикнула и повалилась на пол.
– Прямо какая-то эпидемия обмороков, – констатировала настоятельница. – Анна Мария, сбегай за доктором!
Когда я вернулась вместе с врачом, ни Марьетты, ни Ла Бефаны уже не было в кабинете. Через приоткрытую дверь было видно, что сильно побледневшая сестра Лаура уже снова сидит на стуле и отпивает вино из стакана. Я услышала, как настоятельница говорит: «Посмотрим!», но тут доктор постучался и тем самым обнаружил наше присутствие.
Поздно вечером меня вызвала маэстра Эвелина и, взяв под руку, повела в parlatorio. Мы стали спускаться по лестнице.
– Сколько волнующих новостей, Анна Мария! – нашептывала она мне приятельским тоном, словно являлась вовсе не наставницей, а одной из нас (впрочем, так оно и было до прошлого года, когда ее назначили маэстрой). – Правление разрешило Джульетте позировать художнице полуобнаженной. А Марьетту либо выдадут замуж, либо выгонят с позором – в зависимости от того, что скажешь ты.
При этих ее словах я остановилась как вкопанная. Я повернулась к Эвелине:
– Но я не могу!.. Где же мне решать участь бедняжки Марьетты!
– О Аннина! – возразила она. – Участь Марьетты уже давным-давно решена. Тебе нужно просто сказать правду.
– Но что, если… – замялась я, – что, если судьба, для которой она предназначена, требует немного лжи?
– Нельзя лгать, саrа: ты тем самым губишь свою бессмертную душу!
У меня вдруг заболела голова.
– Мне надо сходить к исповеднику.
– Но с другой стороны… – протянула задумчиво Эвелина, – если мы задержимся немного – к примеру,
