– Почему бы тебе не сыграть скрипичное соло из одиннадцатого концерта L'Estro?
Речь шла как раз о новой вещи, переданной им мне несколько недель назад. Я уже столько репетировала ее, что выучила наизусть.
С того самого дня я знаю, что в подобной ситуации явить совершенство исполнения, презрев все мимолетные страхи, можно, лишь представив, что играешь для дорогого и преданного друга, который лучше всех в мире знает, как надо слушать музыку. Только тогда каждая нота обретет свою меру благозвучия и чувства; только тогда тронешь смычком струны с истинным чистосердечием, уверенностью и убедительностью. И тогда любая музыка будет достойна коснуться слуха Господа и зазвучит так, словно в первый и в последний раз в жизни.
Таким другом для меня всегда был Вивальди, но я осознала это именно в ту октябрьскую ночь в гетто, на празднике Симхат Тора. Позже я узнала, что этот день завершает чтение Пятикнижия – слова Божьего на древнееврейском языке, на котором оно было написано впервые, – длящегося неделя за неделей, от стиха к стиху.
Я играла для учителя – со всей искусностью и красотой, на которую только была способна. Я играла с закрытыми глазами, но лицо маэстро стояло перед моим мысленным взором. Он смотрел на меня в точности так, как некогда на восьмилетнюю девчушку, в которой он разглядел будущего музыканта – музыканта, которым я стану.
Я так сосредоточилась на этом видении, что, закончив, была немало удивлена, увидев толпу чужих людей, собравшихся вокруг меня, и услышав их восторженные крики, такие громкие, что у меня в ушах зазвенело.
Вивальди добрался до меня и пожал мне руку:
– Молодчина! Бесподобно, синьорина, разве нет?
Публика потребовала сыграть на бис. Маэстро извлек скрипку из-под полы своей мантии.
– А не исполнить ли нам ларго из первого концерта?
Так продолжалось час или более, пока Ревекка не схватила нас за руки и не потащила через протестующую толпу к ярко освещенному cafe.
– Я бы пригласила вас под свой кров, профессор, но закон не велит, а малышке, – она кивнула на меня, – и тем более.
Вивальди достал свою gnaga – эксцентрическую белую маску наподобие той, в каких мы пробрались с Марьеттой в оперу. Казалось, что с тех пор прошло не меньше ста лет.
– Покорно прошу извинить меня, синьора, – низко поклонился он Ревекке, – но завтра с утра у меня назначена важная встреча. Однако моего красноречия будет недостаточно, чтобы выразить вам свое удовольствие от сегодняшнего вечера. Позвольте высказать надежду, что вы не преминете прибегнуть к моей всесторонней помощи. Возрождение традиций ars musiса – весьма благородное побуждение, и Создатель – в этом я ничуть не сомневаюсь – возрадуется прекрасной музыке, в каком бы месте ее ни исполняли.
Глаза Ревекки просияли:
– Благодарю, padre! Заверяю вас в том, что скромные ученики нашей Compagnia dei Musici всегда будут стремиться к высотам, которые вы явили нам сегодня на празднике.
Вивальди с весьма довольным видом повернулся ко мне:
– Я отвезу вас обратно в Пьету, синьорина, но предлагаю вам добираться туда mascherata, поскольку мне доподлинно известно: cattaveri[62] сегодня ночью вышли на охоту.
Сильвио ущипнул меня, и я ойкнула, но тут же нашлась:
– Нет, благодарю вас, маэстро. Я уверена, синьора Ревекка и Сильвио позаботятся, чтобы со мной ничего не случилось.
– Мы нарядим ее в domino, а сверху еще накинем zendaletta, – успокоила его Ревекка, – а лицо скроем под moreta и bauta.[63] На голову наденем шляпу-треуголку, и вашу ученицу будет не отличить от самого Великого Инквизитора.
– Только росточком пониже, – добавил Вивальди. – Что ж, прекрасно.
– Маэстро, вы пришлете мне новое произведение?
– Непременно, синьорина!
Он надвинул маску, сверху накинул капюшон плаща, так что ни одного рыжего вихра не выбивалось наружу, а затем нырнул в тень sottoportego и скрылся из виду.
Мы с Ревеккой выбрали в cafe уголок потише и уселись за столик. Я никогда прежде не бывала в подобном заведении – в самом ли гетто или за его пределами, – поэтому посматривала на посетителей, стараясь понять, как здесь лучше себя вести. Оказалось, что правил поведения как таковых нет: евреи и неевреи сидели вперемешку и все вместе оживленно болтали. Кроме родного итальянского я уловила еще с полдюжины говоров; разноязыкая молвь плясала по комнате, словно призыв и отклик вавилонского хора, и все это – под аккомпанемент звона бокалов, стука глиняных кружек и шипения паровых струй.
Среди мужчин я заметила и женщин – из самых разных сфер жизни – и подумала, что многое бы отдала за возможность так же ходить куда вздумается. Мне вдруг стало ясно, что все запреты суть безнадежная попытка предотвратить то, что уже происходит повсеместно и что, наверное, вообще невозможно полностью прекратить: нет ни таких стен, ни стражей, ни ворот, которые заставили бы венецианцев жить друг с другом врозь. В конце концов, все смешиваются во время карнавала, когда любой носит маску, и длится это ни много ни мало – целых шесть месяцев.
Я была всего лишь четырнадцатилетней девчонкой, но тем не менее поняла в тот мой первый вечер в настоящем cafe, что принудительное разделение венецианских жителей в остальную часть года – лишь увертюра к куда более грандиозному торжеству. В эти месяцы воздержания и покаяния мы разыгрываем свои отдельные роли – аристократа в черном облачении или обитателя гетто в желтой шляпе, исполненного важности гондольера или жеманной девицы, священника или проститутки, приютской сиротки или ухоженной дочери богатых родителей – мужчин и женщин всех сортов и видов. И только месяцы карнавала представляют истинную картину жизни в la Serenissima, когда каждый может обернуться тем, кем всегда мечтал, и делать все, на что духу хватит.
В ту ночь, сидя за столиком рядом с Ревеккой и Сильвио и прислушиваясь к царящей вокруг веселой какофонии, я осознала, что эта свобода доступна и мне – стоит только пожелать. Казалось, большего открытия я не делала за всю свою жизнь.
Ревекка заказала нам угощение. Смуглый официант, обслуживший нас, очевидно, ничуть не интересовался тем, кто я такая, место ли мне здесь. За шутками и приятной беседой, поддавшись очарованию этого удивительного заведения, я и вправду едва не забыла, зачем меня привезли в гетто.
– Scusi,[64] синьора Ревекка, – начала я, едва пригубив ароматного пенного напитка. – В своей записке вы упомянули, что у вас есть для меня какие-то сведения.
– И она заслужила вознаграждение, не так ли, Zietta?
Я удивилась, что Сильвио обращается к ней так запросто – на ты и «тетушка». Впрочем, они ведь проводили вместе за работой день за днем, и Ревекка, конечно же, успела сильно к нему привязаться.
– Что ж, – задумчиво улыбнулась Ревекка, – надеюсь, мои вести послужат достойным вознаграждением за тот великолепный концерт, который синьорина вместе с il Prete Rosso подарила нам сегодня вечером.
Сильвио взял меня за руку:
– Речь о медальоне, Аннина.
Я озадаченно уставилась на него:
– Но ведь ты говорил, что нет.
– Я говорил, что ты не то подумала – вот что я говорил!
Сильвио расцвел улыбкой – она у него и сейчас самая очаровательная.
Я ждала продолжения без всякого тревожного замирания в сердце, как бывало прежде. Может быть, после импровизированного концерта на campo я успокоилась, все-таки выступление потребовало от меня изрядной храбрости. А может быть, я прониклась невиданным ощущением свободы – столь многоликой, что ранее и предположить было невозможно. Мне по-прежнему безумно хотелось разгадать тайну медальона,
