уцепилась за шиворот моего платья. Воротник впивался мне в горло, грозя задушить. Сполохи факельных огней отражались в разъяренных глазах Менегины, и я успела уловить звяканье ее ключей.
Я вспоминаю все эти события со странной смесью восхищения собственной смелостью и досады на совершенную утрату мною самообладания. Поддаваясь пылу страстей, юные никогда не заботятся о последствиях. Они ощущают все в полной уверенности, что эти ощущения – плохие ли, хорошие – будут длиться вечно. Может быть, поэтому происшествия детства оставляют более глубокие отметины, нежели те бессчетные события и впечатления, которыми наполнены все последующие годы.
Окончательно потеряв голову, я рванулась прочь из цепких рук Менегины, затем замахнулась, сжав кулак как можно крепче, до боли в костяшках, и ударила ее – врезала Ла Бефане со всей мочи.
Она не закричала – по крайней мере, крика я не услышала, зато заметила струйки крови, показавшиеся из ее ноздрей.
Кто-то сзади схватил меня за руки, и со всех сторон раздались гневные возгласы.
Через некоторое время я обнаружила, что лежу на спине, прижатая к полу, и смотрю прямо в глаза сестры Лауры – обычно голубые, но теперь налитые кровью и обезумевшие от ярости. Глаза, которые я любила и которым верила все свое детство.
Ко мне вернулись мысли, посещавшие меня в наиболее горестные минуты. Я стала вызывать в воображении Пресвятую Деву, являвшуюся мне во всем блеске своего величия. Я услышала биение ангельских крыл и закрыла глаза. А потом вообразила Ла Бефану и сестру Лауру, упавших на колени и объятых ужасом и мукой. Дева Мария простирала ко мне руку и обращалась голосом столь умиротворяющим и низким, как колокола Сан Марко: «Пойдем, Анна Мария». Я вообразила свою мать, хотя ни разу ее не видела прежде. Это она говорила мне: «Пойдем, Анна Мария. Нам пора домой».
Я открыла глаза – сверху по-прежнему нависал силуэт сестры Лауры. Мне стало невыразимо мерзко оттого, что все ее доброе отношение ко мне обернулось пустым лицемерием. Кто она, как не лживая маска, предательница, вероломный друг? Мне было бы легче – в тысячу раз легче, – если бы она не выделяла меня среди прочих, не верила в меня, не давала понять, что печется обо мне.
Не отводя взгляда, я бросила ей в лицо слова, обжигающие мне горло:
– Как же я вас ненавижу! Как я вас всех ненавижу!
Кто-то подошел с факелом – надо мной выросла фигура настоятельницы.
– Довольно! Стыдитесь! Отпустите ее!
Сестра Лаура поднялась с колен, а настоятельница поставила мне ногу на плечо, так что мне пришлось остаться лежать на холодном мраморном полу. Я видела, как она водит факелом, рассматривая лица столпившихся вокруг.
– Ясно, – наконец вымолвила настоятельница, затем перекрестилась и повторила: – Ясно.
Сестра Лаура пояснила свистящим шепотом:
– Она была на канале, в гондоле.
– Целовалась с любовником! – добавила свою порцию желчи Ла Бефана.
– Он мне не любовник! – выкрикнула я, но меня никто не услышал, потому что все вокруг разом загомонили.
Настоятельница властно призвала к молчанию. К этому времени на балюстрадах верхних этажей замигали огоньки свечей; воспитанницы перегибались через перила, любопытствуя, что происходит. В небольшом круге света нас было трое – сестра Лаура, Ла Бефана и я; мы все дышали тяжело и тряслись, словно в лихорадке.
– Ты поступила бесчестно! Ты опозорила весь наш ospedale! – При этих словах настоятельница сделала широкий жест, как бы обводя им все заведение. Затем она велела сестре Лауре: – Оставьте нас!
Та пыталась что-то возразить, но настоятельница жестко повторила:
– Сейчас же, немедленно!
Она приблизила огонь к лицу Ла Бефаны:
– Вам требуется врачебная помощь?
Ла Бефана утерла нос, поглядела на полосы крови и слизи на тыльной стороне руки и медленно покачала головой. В неверном свете факелов мне вдруг почудилось, что Менегина улыбается.
– Тогда идемте со мной. – Настоятельница убрала ногу с моего плеча. – Вы обе.
Меня обступили с двух сторон и повели. Отсветы факела ложились на каменные стены приюта, на каменный пол под ногами, и мне казалось, что мы все находимся внутри склепа. Никогда еще мне не доводилось испытывать подобной злости и отвращения. Настоятельница зычным голосом выкрикнула: «Всем ложиться спать – живо!» – но воспитанницы и наставницы в ночных сорочках не уходили, они смотрели на нас сверху – я чувствовала, как меня буравят глазами и слышала шепотки за спиной.
Последний из коридоров, ведущий прямо к кабинету настоятельницы, тянулся бесконечно, и я уже решила, что мы вечно будем тащиться по нему под глумливыми взглядами всего ospedale, чтобы обитательницы приюта смогли как следует насладиться зрелищем.
Наконец мы дошли до кабинета. Настоятельница попросила Ла Бефану подождать снаружи и прикрыла за нами двери. Она вставила факел в держатель на стене и с тяжким вздохом села за свой рабочий стол.
– Я не предлагаю вам садиться, синьорина, – вымолвила она с абсолютным бесстрастием, – потому что разговор у нас с вами будет очень коротким. Слушайте внимательно.
Я и так была вся внимание, хоть и чувствовала, что у меня все поджилки трясутся.
– С сегодняшнего дня вы лишаетесь места в coro и переводитесь в comun. Теперь вы будете работать на мыловарне – это подходящее место для особы, запятнавшей себя бесчестием. Ваш инструмент, то есть скрипка, на которой вы играли, отныне переходит в собственность Бернардины.
Я больше была не в силах сдерживать свои чувства – лицо у меня сморщилось, и из глаз хлынули слезы.
– Маэстра Менегина! – позвала настоятельница.
Ла Бефана, несмотря на кровавые полосы на щеках, всем своим тошнотворным видом источала удовлетворение от происходящего.
– Пожалуйста, немедленно отведите ее в прачечную и проследите, чтобы ей там выделили место в спальне.
В завершение разговора настоятельница обернулась ко мне:
– Я буду молиться за тебя, Анна Мария. Я буду просить, чтобы ты вновь встала на путь истинный.
Она неотступно наблюдала, пока Ла Бефана связывала мне руки обрывком веревки. Затем Менегина подтолкнула меня в спину, побуждая идти вперед.
Мы спустились в недра ospedale и долго петляли по подземным коридорам, добираясь до помещений comun. Я старалась держаться от Ла Бефаны как можно дальше, но веревка был слишком коротка, и я все время чувствовала рядом ее гнилое дыхание и слышала за спиной приглушенное ворчание. Запястья от веревки саднили, и я все время ощущала неприятный холодок в пояснице – мне все казалось, что Менегина вот-вот пнет меня сзади.
Тем не менее она меня не пнула, а просто сдала с рук на руки синьоре Дзуане, управляющей прачечной, которая была сильно не в духе оттого, что ее разбудили раньше времени. Ла Бефана ограничилась напоследок тем, что покачала головой и, по обыкновению мерзко улыбнувшись, прошипела, обращаясь неизвестно к кому: «Что мать, что дочь».
Мыловарение – это отвратительный каторжный труд, требующий предельной старательности, но при этом ничуть не обременительный для ума. Он дает возможность прокручивать в голове все самые безысходные мысли и вновь и вновь переживать самые мучительные обрывки прошлого. Я вспоминала, как страстно я стремилась к новой жизни – и вот мое желание удовлетворено. Моя новая жизнь столь отличалась от прежней, что, совершая в ней шаг за шагом, я едва узнавала самое себя.
Моей первой работой на мыловарне стало приготовление щелока. Для этого нужно было высыпать в воду белую золу, собранную в печах и каминах по всему ospedale, и потом тщательно перемешивать раствор. Дополнительная корзинка дров, пожалованная приютским правлением, всегда служила вожделенным знаком отличия для любой участницы coro. Играй как следует, и тебе будет теплее в сырые и холодные ночи зимой и весной. Служанки Пьеты выгребают эти призраки чьего-то престижа, эти останки веселых, уютных огней в ведра и потом сносят вниз, в помещения прачечной. Тут золу смешивают с
