За день до венчания Марьетта пришла к нам в parlatorio получить подарки. Сама настоятельница во главе процессии воспитанниц спустилась туда, чтобы поздравить невесту. Я попросила у нее разрешения поцеловать подругу, и она кивнула в знак согласия.
Наши головы сблизились, так что теперь нас разделяла только тонкая филигранная решетка.
– Передай передник Сильвио! – шепнула я ей. – Смотри же, обязательно!
Она сверкнула зелеными глазищами:
– А что же тогда ты подаришь мне, корова ты этакая?
– Вот что! – И я чмокнула ее в щеку.
– Не будь ты девчонкой, я бы в тебя просто влюбилась.
– Ах ты жадюга! – тихо рассмеялась я. – Все тебе мало!
– А я все и заполучу! – хохотнула она в ответ.
После этого моя совесть окончательно успокоилась. Медальон вернется туда, где и должен быть, и в случае нужды Ревекка и Сильвио смогут им воспользоваться. Мои же руки впредь желали только обнимать скрипку, и музыка отныне целиком объяла мое сердце, а большего, я знала, мне и не нужно.
Наши уроки с Бернардиной возобновились вскоре после моего возвращения – к нашему взаимному удивлению – и вначале безмерно тяготили нас обеих. Будучи полноправной скрипачкой в coro, она с трудом выносила необходимость выслушивать наставления от меня – официально не утвержденной, только-только вернувшейся из опалы, вечной ее соперницы. За долгие годы я привыкла воспринимать ее не иначе как злейшую недоброжелательницу из всех figlie, и мне было противно уделять ей столько внимания – особенно потому, что она благодаря моим наставлениям со временем могла превзойти меня в мастерстве.
Полное напряженного внимания общение во время частных уроков одинаково хорошо высвечивает и ученика, и учителя. И чтобы обучение принесло плоды, мне пришлось изучить Бернардину – ее страхи, ее слабости, ее силу. В ходе такого познания моя антипатия к ней понемногу таяла. Я смогла разглядеть в ней такую же одинокую девушку, как я сама, силящуюся найти путь к выживанию в стенах, где любовь – редкая гостья и где каждую обитательницу терзает один и тот же глубоко укоренившийся страх – оказаться, в сущности, недостойной любви, чему лучшее доказательство – само пребывание в приюте.
Настоятельница проявила мудрость, поставив двух заклятых врагинь в столь деликатные взаимоотношения. Иначе я никогда не смогла бы стать Бернардине союзницей.
Несмотря на негодование, с которым она встречала мои советы и помощь, мы обе прекрасно слышали – да тут любой бы услышал, – что по мере наших занятий ее игра приобретает все больше красоты и изящества. Иногда мы с маэстро встречались наедине, и он делился со мной приемами преподавания, которые за всю его наставническую деятельность наиболее оправдали себя.
Раньше я и не подозревала, какое удовлетворение можно получить, просто помогая кому-то играть лучше. Слух меня никогда не подводил, и сейчас он сослужил мне хорошую службу. Тем не менее я изо всех сил старалась не следовать дурным привычкам худших из моих наставниц. Прежде чем высказывать любую критику, я непременно старалась отыскать что-нибудь, достойное похвалы. И вслед за Вивальди, который с детства был моим любимым учителем вне зависимости от его настроений, я всегда ожидала от своих подопечных невероятных успехов.
Вполне возможно, что виной тому отчасти был дух соперничества, но Бернардина играла гораздо лучше, нежели прежде, именно в моем присутствии и под моей опекой. Усовершенствовалась не только ее техника, но она также стала охотнее насыщать исполнение своими истинными чувствами во всей их широте и глубине.
Конечно, она, как и я, взрослела – и потому мне трудно сказать, сколь сильным было мое влияние на нее как на музыканта. Обе мы изведали свою долю радости и страданий, а музыка помогала нам все это выразить. Я обрела и потеряла мать – а Бернардина, незаметно для всех, кроме нее самой, постепенно теряла зрение в единственном здоровом глазу.
Не прошло и полугода после возобновления уроков, как она неожиданно заявилась ко мне вся заплаканная. Лицо ее было в пятнах, зрячий глаз окаймляла краснота. Она заявила мне, что оставляет coro.
Я долго смотрела на нее, подбирая слова для ответа. Понятно было, что ее решение могло быть продиктовано лишь самыми крайними обстоятельствами.
– Если ты все же останешься, cara, то наверняка станешь маэстрой. – Я с трудом подыскивала доводы. – Мне кажется, что жизнь в comun – не для тебя. Ты ведь, как и я, – figlia di coro, твое место здесь.
Бернардина повернулась ко мне зрячим глазом и посмотрела на меня в упор, что означало ее желание увидеть мое лицо.
– Может, так когда-то и было, но совсем скоро мне уже не найдется здесь места.
– Объясни, что ты имеешь в виду.
– Объясни, ты сейчас улыбаешься или нет.
Я сидела за спинетом,[78] подставив лицо солнечному свету, льющемуся в окно, на расстоянии протянутой руки от Бернардины. При ее словах я невольно перекрестилась.
– Вот это я еще вижу, – сказала она. – Движения я хорошо различаю. А то, что мельче – выражение лица, ноты на бумаге, – я разбираю все хуже и хуже. А когда освещение слабое, мне и вовсе не удается их читать.
Мы обе замолкли, уставясь на окно. Я вспомнила, как некогда любила разглядывать гондолы и прочие лодки, груженные разнообразными товарами, нарядно одетых пассажиров и мерцающие отражения всего и всех на воде канала. Я попыталась представить, каково это, жить в мире, где все – и всегда – окутано туманом.
– Я пока еще твоя наставница, Бернардина.
– Может, и волшебница в придачу? Иначе как ты собираешься учить меня, если я не вижу нот?
Немало времени я убеждала ее, что она может научиться этому, как я научилась. Солнце садилось, и мы уже пропустили час молитвы, когда я наконец растолковала Бернардине суть способа, изобретенного мной на мыловарне в часы отчаяния. Я объяснила ей, что представляла себе нотную запись и слушала музыку в воображении, тем более без всякой помощи инструмента в руках. Как я научилась тогда составлять целые партитуры; я словно держала их перед мысленным взором – и читала.
Когда я все же убедила ее не бросать пока музыку, а хотя бы попытаться последовать моему методу, начинать упражняться было уже поздновато: отведенное для урока время кончилось. Однако такой перерыв пошел мне даже на пользу: у меня появилось время все как следует обдумать и выработать план.
С тех пор на каждом уроке я обучала Бернардину, проигрывая фразу за фразой ее партию, пока она не переставала нуждаться в нотной записи и отыскивала любое место в произведении не хуже зрячих участниц coro. Потом я применяла такой метод и на занятиях с другими figlie, которые по разным причинам испытывали трудности в чтении партитур. Бернардина, однако, оказалась более всех других одарена в заучивании музыки со слуха.
Конечно, она непоправимо слепла, что сказывалось на всех прочих сторонах ее жизни. Но все мы, за исключением самых подлых натур, сплотились в стремлении поддержать ее: мы провожали ее по коридорам, подавали, если нужно, руку и оберегали от ушибов. Все-таки жизнь в таком многолюдном заведении имеет свои преимущества: мы, figlie di coro, редко бываем в одиночестве. С нами Бернардина была в безопасности – и продолжала совершенствовать музыкальное мастерство.
Потом нас обеих назначили в отборную группу из шести человек – включая и маэстро, – которая должна была играть в конце сентября в Сан Франческо делла Винья – монастыре, совсем недавно служившем приютом Марьетте. Там я сама когда-то сделала свой первый вдох. Это было мое первое выступление за стенами Пьеты со времени концерта в гетто и первый опыт солирования в coro, хотя я до сих пор не была принята в основной состав и уже всерьез сомневалась, что смогу дождаться подобной милости.
Марьетта явилась на торжество вместе с мужем – теперь моим дядей – и родителями моей матери, которые меня старательно не замечали.
Странно я себя чувствовала в том месте, где появилась на свет. Конечно, я не могла его помнить, но меня ни на минуту не покидало чувство, что я здесь уже была. Стены монастырской церкви дышали
