16
Маэстро не раз жестоко ссорился со своими импресарио, когда те не могли обеспечить его произведениям должного успеха у публики. К тому же его неустанная погоня за покровителями, его раболепие перед ними и раздражительность, несомненно, могли вывести из терпения даже самых преданных почитателей его таланта. Однако стоило Вивальди взяться за карьерное продвижение Анны Джиро – «Аннины Рыжего Аббата», как все ее звали, – как он приобрел себе куда больше врагов, чем доброжелателей, особенно среди своих церковных собратьев.
Пожалуй, из всех прочих я проявила наибольшее любопытство, когда два года назад маэстро наконец привез свою юную protegee[89] в Пьету. Разумеется, слухи о ней распространились гораздо раньше: когда Вивальди сделал ее примадонной. Да и как было не ходить слухам, если сама ситуация казалась более чем двусмысленной: священник, путешествующий в обществе некой молодой женщины и ее старшей сестры, которая и сама не настолько стара, чтобы служить ей дуэньей.
Я же не находила в таком положении ничего странного или эксцентричного: на протяжении не одного десятка лет маэстро тратил исключительно много времени и сил на написание и постановку опер. Вполне объяснимо, что он придавал такое значение успеху и благополучию своей фаворитки-контральто. Разумеется, все прочие певицы ее ненавидели. А что им оставалось делать? Вивальди оказывал ей столько внимания, что даже я ревновала.
Однажды после репетиции маэстро попросил меня задержаться и аккомпанировать синьорине Анне, которая собиралась спеть несколько арий для его новой оперы – переложенной на музыку драме Апостоло Дзено «Гризельда».
За последний год Вивальди значительно исхудал, что особенно отразилось на его лице, приобретшем изможденный вид. Он гробил здоровье – и вынужден был тратить на носильщиков и гондольеров куда больше денег, чем хотел бы.
Приглашенный им либреттист поприветствовал меня с изысканной вежливостью, тогда как Джиро лишь вяло махнула рукой. Оно и понятно – для нее я была стареющей бесполой прислугой. Мне так и хотелось заявить ей: «Я – Аннина Рыжего Аббата, а не ты!», но я, конечно, промолчала.
Сестра дивы, вероятно, всем представлялась столь незначительной, что никто не взял на себя труда даже познакомить ее с присутствующими. Она была лет на пятнадцать старше Анны, то есть приблизительно моего возраста. Насколько синьора Паолина казалась скромной, тихой и едва ли не забитой, настолько Анна поражала своей громогласностью, пылкостью и высокомерием. Сплетницы уверяли, что ей уже двадцать пять, хотя выглядела она моложе. Благодаря ослепительной коже, большим выразительным глазам и блестящему каскаду темно-каштановых волос ей никак нельзя было дать больше восемнадцати лет. Глядя на нее, я в очередной раз задумалась, как ощущает себя женщина с длинными волосами. Лицо Анны не было красивым, но неоспоримая прелесть сквозила в каждой ее позе и движении.
Пока дива о чем-то совещалась с Вивальди, ее сестра спокойно уселась в уголок и принялась плести кружево.
Когда они уговорились, с чего начать, маэстро поставил передо мной ноты и я заиграла вступление. Анна даже не взглянула на меня, но тем не менее услышала, где следовало вступить.
Едва она открыла рот и начала петь, я уже не могла отделаться от мысли, что маэстро растерял всю свою проницательность и здравость суждений, которая делала его великим и как учителя, и как композитора: голос у его драгоценной любимицы был столь же слаб и тщедушен, сколь и ее телосложение. Ноты она брала верно, и жесты ее были приятны, но я не могла представить, как ее услышат на галерке.
Не спев и пяти тактов из первой арии, Анна бросила ноты и обратилась к Вивальди столь непочтительным тоном, что я пришла в замешательство.
– Под эти слова невозможно двигаться! Я что, должна просто стоять тут и петь?!
Я заметила, как либреттист втихомолку ухмыляется.
Да, перед нами был великий маэстро, которому шел пятьдесят восьмой год и который в то время достиг пика своей славы. Руководство Пьеты недавно продлило с ним соглашение, переизбрав на должность maestro di concerti,[90] а несколько коронованных особ по всей Европе осыпали его своими щедростями. И тем не менее знаменитый Вивальди непонятным образом трепетал перед этой худосочной девицей. Никто из нас доныне не осмеливался столь дерзко разговаривать с ним.
Маэстро выслушал ее, а затем нетерпеливо обернулся к поэту:
– Ну?
Синьор Гольдони[91] ответил с самой любезной улыбкой:
– Мои извинения, падре. Просто я думал, что в этой части следует петь, а не танцевать.
Джиро метнула Вивальди убийственный взгляд и даже притопнула ногой.
Никогда раньше я не видела маэстро таким смущенным и нелепым. Конечно, ему не хотелось оскорблять поэта, который успел заслужить репутацию лучшего среди молодого поколения либреттистов, особенно учитывая триумф его «Велизария». Но одновременно Вивальди до смерти боялся не угодить синьорине Анне.
Постоянное переутомление, связанное со стремлением ничего не упустить сразу на двух поприщах, частые разъезды и небрежение, если не сказать хуже, собственным здоровьем взяли с Вивальди причитающуюся им дань. Анна же, несмотря на свои дурные замашки, напротив, лучилась благополучием. Мне, как и всем прочим, оставалось сделать вывод, что маэстро безумно, безнадежно, смехотворно влюблен в нее.
– Синьор, – неуверенно начал Вивальди, – здесь нам нужен новый текст – такой, чтобы синьорина Джиро могла не только петь, но и изображать что-нибудь.
