матушкиным присутствием, перила мраморной балюстрады, казалось, еще хранили тепло ее ладоней, а в пустых помещениях раздавались отзвуки ее голоса. Я отчетливо представляла, как здесь она впервые взглянула на меня, впервые взяла на руки – и теперь я знала с ее собственных слов: она глядела на меня с любовью, она была рада, что я родилась.
Все это добавляло проникновенности моему исполнению, Бернардина играла как ангел, и я была горда за нее не меньше, чем за себя. Многие потом говорили, что этот концерт был самым изумительным впечатлением в их жизни.
Мы сыграли три концерта из «L'Estro Armonico». Годом ранее Вивальди наконец удалось издать в Амстердаме весь цикл, посвятив его Великому герцогу Тосканскому Фердинанду Третьему Медичи – одному из ярых почитателей и покровителей Пьеты. Герцог в это время как раз находился в Венеции и вместе со своей свитой сидел в зале, среди прочих вельможных слушателей.
Вивальди играл violino principale[79] в концерте соль мажор. Но он успешно прошел прослушивание для исполнения скрипичных соло только в пятом концерте, ля мажор, тогда как мы с Бернардиной выиграли в остальных – возможно, потому, что успели поднатореть в повторении и подражании друг дружке, со слуха воспроизводя сольные пассажи большой сложности. Когда мы играли два аллегро, со всеми их каденциями и многочисленными экспрессивными паузами, я чувствовала себя словно атлет древних времен. Публика вскочила с мест и устроила нам грандиозную овацию.
В концерте ля минор маэстро играл первую violino concertante,[80] а я – вторую. Синьора Пелегрина – та, что учила Джульетту, – играла партию на своей violone.[81] Синьора Мария Риччьюта,[82] которую так прозвали за чудесные светлые кудри, а также чтобы отличать ее от прочих Марий, играла на виоле,[83] а синьора Дианора сидела за cembalo.[84] Многие слушатели не могли сдержать слез. Герцог Фердинанд одарил каждую из нас золотым луидором, а сколькими сокровищами он уже осыпал Вивальди – про то мог ведать один Господь.
Пробрался на торжество и Сильвио, хотя я увидела его гораздо позже, во время приема. Он был in maschera и переодет до неузнаваемости, хотя на этот раз в мужской костюм. Ловко протиснувшись сквозь рой почитателей, окруживших меня после концерта, он вплотную приблизился ко мне, скорчил страшную косоглазую мину, а затем опять исчез в толпе, предоставив мне давиться от смеха в одиночку.
Как же я ценила присутствие Сильвио в моей жизни – с самого детства, когда мы подружились, еще будучи в comun! Но и достигнув зрелого возраста, он остается таким же обворожительным и красивым, как и прежде. Он до сих пор юношески строен, а волосы у него все так же белокуры, хотя я подозреваю, что он добивается этого при помощи некоего снадобья. Кожа на лице Сильвио остается гладкой, а кисти рук по-прежнему изящны и почти не помечены временем. Теперь он может позволить себе роскошь носить одежды из шелка и бархата, и они смотрятся на нем великолепно.
Сильвио понимает, как быстротечна красота, и лучше других знает, что она обманчива, как блуждающий огонек на болоте. Он первым видит la piavola de Franza – куклу, наряженную по последней моде до мельчайших подробностей; ее каждую неделю доставляют ему почтовой каретой из Парижа. Хорошенькие ученики Сильвио выставляют куклу в витрине его merceria,[85] а модные дамы – и те, кто хочет слыть модными дамами, – прибегают поглазеть, а потом спешно шлют записочки своим портнихам. Все они бабочки – в Венеции таких не счесть, а Сильвио снабжает их любимыми лакомствами.
Можно не сомневаться, он сам создал свое благосостояние. Однако в отличие от многих денежных мешков он еще и щедр: редкий год обходится без того, чтобы он не отправил со своей мануфактуры в приют столько шелковой материи, чтобы хватило обшить весь наш coro. Я подозреваю также, что столь же частые пожертвования выпадают и на долю comun, хотя сам Сильвио никогда в этом не признается. Вообще-то мне совершенно непонятно, как он умудряется слыть деловым человеком, оставаясь все тем же насмешником и зубоскалом, что и в годы юности.
И все же в глубине души, безотносительно к тому, мужчина он или женщина, Сильвио – человек удивительной душевной утонченности, которую редко встретишь.
На следующий год после смерти моей матери он прислал мне ко дню рождения веточку finocchio.[86] Это слово не только обозначает растение с лакричным ароматом, но и служит грубым прозвищем для мужчин вроде Сильвио.
К кружевной веточке фенхеля накрепко пристали два кокона. Я не сразу заметила их, а когда обнаружила, не могла понять, что это такое. С виду они были просто частью растения – два бледных утолщения на стебле, растущие прямо из него, две ромбовидные створчатые выпуклости, скрытые среди перистой темной зелени. Но наша искусная садовница маэстра Оливия – хотя она уже и тогда была почти слепа – наклонилась к ветке, прислушалась и улыбнулась:
– Не спускай с них глаз, Анна Мария, они уже созрели.
– Это что, какой-то плод? – не понимала я.
– Да! – ответила она, усмехнувшись мне беззубой, младенчески очаровательной улыбкой. – Это вроде плода. Не мешкай – положи ветку в теплое место, под солнечные лучи, и ты увидишь, как он дозреет!
Я положила веточку на подоконник, залитый солнцем, и тут же заметила, что ромбики начали съеживаться. Таинственные плоды под их кожурой вдруг ожили и пришли в движение. Что за чародейские штучки прислал мне Сильвио? Неужели в стеблях фенхеля обитают феи?
Я склонилась поближе и услышала какое-то царапанье, а потом треск. Время словно замерло, пока я с изумлением взирала, как прорывается тонкая оболочка, служившая тюрьмой двум пробивающимся наружу существам – мокрым, трепещущим, новорожденным. Они походили на двух красоток в вечерних платьях, которых только что вывалили из рыболовной сети прямо попками на пол бальной залы, – и вот они очумело сидят, облепленные собственными шелковыми юбками. Затем непонятные создания понемногу расправили крылышки, оказавшиеся красочными и яркими, словно многоцветная одежда, сшитая Иосифу любящим отцом.[87] Я невольно перекрестилась: впервые в жизни мне довелось узреть настоящее чудо.
Не знаю, сколько я стояла так, наблюдая, как они расправляли и просушивали свои великолепные крылья. Я смотрела на них, боясь сморгнуть, пока бабочки окончательно не нашли друг друга, обрели силы – и улетели. Даже за это краткое время они успели полюбиться мне – и вот они улетели, покинули меня навсегда.
Так всегда бывает с тем, что дорого нашему сердцу, и с самым прекрасным, что только есть в мире. Теперь я не устаю твердить себе: «Пей, Анна Мария! Пей сколько можешь, пока в колодце еще есть вода!»
Иногда, засыпая или просыпаясь, я вновь вижу моих бабочек. Они навещают меня между сном и явью теми же призрачными путями, что и Франц. Он проводит рукой по моим волосам, едва касается губами щеки – нежно, словно бабочка задела крылом.
