же.
Перед нами возникли очертания Лидо: невзрачная береговая полоса голого песка с хилыми деревцами, столь протяженная, что даже не верилось, будто это остров. Сильвио насыпал гондольеру горсть монет и сказал ему, что мы пробудем здесь некоторое время.
Мы долго пробирались между песчаными дюнами, затем шагали по лесной тропе и наконец вошли в ворота. Надгробные памятники, вытесанные из истрийского камня,[92] казались неправдоподобно белыми в свете луны. Все они покосились, каждый в свою сторону, словно покойники и ныне тянулись побеседовать с теми, кого любили при жизни, и отшатывались от тех, к кому чувствовали неприязнь. Некоторые камни опирались друг о друга, в смерти слитые в одно целое.
Над более древними могилами уже высились деревья, надгробия на них были увиты виноградом и полускрыты зарослями ежевики. Минуя их, я ощущала рядом присутствие призраков прошлого.
Время до крайности забывчиво. Каждый из нас изо всех сил старается, чтобы его помнили, но забвение постигнет едва ли не всех.
Если бы в ту ночь на Лидо меня спросили, кто из встреченных за всю мою жизнь людей запомнится людям надолго, мне с превеликим трудом удалось бы набрать больше полудюжины имен. Вивальди, несомненно. Мой дядюшка Марко Фоскарини, который станет дожем, если его дни продлятся достаточно долго. Гаспарини, Гендель, Скарлатти, а также единственная женщина в этом списке – Розальба. Всякие римские папы да коронованные особы – время всегда находит место для них в своей гостевой книге.
А что же мы – все остальные? Мне доподлинно известно, что любая каменная плита поставлена на кладбище как символ чьей-то прожитой жизни. В каждой из этих могил покоятся и тихо догнивают бренные останки таких же людей, как я, которые некогда тосковали, лили слезы, смеялись и любили. Никто из них не поверил бы, что все, чего они так стремились достичь или избежать – бесконечно дорогой человек, сокровенная мечта, тайна всей жизни, единственный источник ревностного служения, – все это будет забыто, как вчерашний дождик.
Надписи на памятниках неизбежно стираются по мере того, как дожди, ветер и столетия подтачивают камень. Тихо скользнуть в небытие, прожив жизнь как можно более наполненную, найдя наилучшее применение талантам, которые были тебе отмерены, – на что еще можно надеяться скромному музыканту?
Музыку нельзя ни поймать, ни удержать. Она – мимолетное и недолговечное чудо. Голос Марьетты, столь восхитительный в арии кантабиле, навсегда утратится вместе с ее смертью и с уходом всех нас, кто когда-либо слышал ее. Как бы я ни изощрялась в своем мастерстве, все это без пользы: моя игра будет забыта, как только не станет последнего, кто ей внимал…
Пока мы с Сильвио шагали по еврейскому кладбищу Сан Николо ди Лидо, мне в башмаки набилось полно песка. Значит, я унесу с собой в монастырь частицу этого скорбного места. Иногда стоит лишний раз взбодрить себя осознанием, что все мы в этом мире – лишь песчинки, которые так легко смести.
Мы задержались у одиноко стоящего надгробия, и Сильвио приблизил факел, чтобы можно было разобрать надпись. Опустившись на колени, я прочла краткую эпитафию: «
Мы шли, и наши тени скользили по могилам, подчеркивая надписи и рисунки на памятниках: портьера, удерживаемая на весу застывшими ручонками путти;[93] шлем с плюмажем; двуглавый орел; олень в корзине, словно Моисей в тростниках; луна, звезды и петух, держащий в когтистой лапе пальмовую ветвь; сложенные в молитве руки над короной.
Сильвио пояснил, что все это эмблемы еврейских семейств, происходящих из чужеродных друг другу племен и традиций. Даже в тесноте гетто они селятся и держатся как можно дальше друг от друга.
До той ночи на кладбище я считала, что Пьета – единственное в Венеции место, где люди, чьи пути никогда бы не пересеклись во внешнем мире, спят рядышком в одном месте. Но я ошибалась.
Мы остановились у очередного камня – с изображением лестницы и скорпиона.
– Здесь погребена наставница моей бабушки. Она была поэтессой и философом, и ее слава распространялась далеко за пределы гетто, гремела по всей Европе. – Сильвио так близко держал факел к надгробию, что едва не опалил эпитафию Саре Копио Суллам. – Говорят, покойники прокапывают отсюда ход под морем до самой Священной земли, чтобы оказаться там в Судный день.
– Вряд ли Священная земля будет столь же прекрасна, как эта. Я бы с большой радостью пролежала здесь вечность-другую.
– Увы, cara, это невозможно, так что советую тебе запастись другим ложем для последнего отдохновения. Быть захороненными здесь – одно из немногих благ в этом треклятом мире, дозволенных евреям, но запрещенных христианам.
Когда мы поравнялись с надгробием, увенчанным фигуркой ангела, играющего на скрипке, Сильвио взял меня за руку. Имя Рахиль было выбито в камне на итальянском и древнееврейском языках. Сильвио перевел мне эпитафию – несколько строк из Cantico dei Cantici – «Песни Песней»:
Слова на могильном камне были едва различимы за плющом и мохом. Рядом сверкало зеленым мрамором свежее надгробие. На нем значились только имя, даты, заключавшие между собой срок ее жизни, и краткая надпись: «
– Она сама так пожелала, – пояснил мой спутник.
Неподалеку, на кладбищенской ограде, пышно цвели поздние розы оттенка спелого абрикоса; в свете луны они словно излучали тихое сияние. Место было красивое, мирное. Сильвио опустился на колени, и я замолчала – очевидно, он молился.
Когда он поднял глаза, я решилась спросить:
– Ты молишься как христианин или как еврей?
– Я молюсь как человек, который надеется любым способом добыть толику Господнего милосердия.
Я вспомнила, что Вивальди говорил Ревекке в ту ночь, на концерте в гетто.
– Конечно же, Господь с радостью приемлет любые молитвы, на каком бы языке их ни произносили.
– Ага, поди скажи это приставам инквизиции, выискивающим богохульство. Они-то лучше всех знают, что все евреи прокляты уже с самого момента рождения, а я как сын еврейки Рахили – по нашим законам тоже еврей!
– Но ведь тебя окрестили в Пьете!
– Да-да, святому Петру придется крепко поскрести в затылке, когда я явлюсь к небесным вратам. А вообще-то мне нравится быть то христианином, то евреем – смотря как выгоднее.
Я поцеловала его в щеку. Честно сказать, Сильвио гораздо больше напоминает ангела, нежели любой известный мне взрослый мужчина. Не могу представить, что Бог откажется принять его в своей обители.
Мы уселись рядышком, укрывшись от ветра за надгробиями двух сестер: одной – давшей Сильвио жизнь, и другой – вырастившей его. Мне было жаль, что со мной нет скрипки, чтобы сыграть для Ревекки еще раз; впрочем, я искренне верю, что усопшие слышат нашу музыку, где бы мы ни играли. Когда мы играем хорошо, мы на многие годы сокращаем их срок пребывания в чистилище. Я также тешу себя надеждой, что и для меня кто-нибудь будет играть, когда я сойду в могилу, – потому что срок у меня будет долгим и для моего освобождения потребуется очень много хорошо сыгранной музыки.
Сильвио повернулся ко мне:
– Приступим, Аннина?
Я кивнула и вытащила из-за корсажа крохотный бархатный мешочек. Сильвио порылся в складках одежды, выудил оттуда медальон и подал мне – совсем как Франц Хорнек много лет тому назад. Как я тогда тосковала по нему! Я и сейчас по нему тоскую. Не проходит дня, чтобы я не вспомнила о нем.
– До чего же странно, что Ревекка так долго не давала его мне! Как ты думаешь, что может оказаться
