– Часть отцовского дома в Париже я продала родственникам, – продолжала она свой рассказ. – Так что мне теперь некуда возвращаться. Теперь для Парижа я – иностранка.
«А Констанция Лазарчук мечтала о Париже! Вот как устроены люди! Их не поймешь! И чего нам на месте не сидится! Жил бы сейчас в своем маленьком уральском городке и не рыпался! Сопровождал бы коммерческие грузы с табельным „ТТ“ на заднице, попивал бы в купе чаек из пакетика! Нет, подавай мне столицу!»
– Я вам еще не надоела?
Они сидели за длинным столом в гостиной, и Патя до сих пор не проронила ни слова. Она только с обожанием смотрела на него, так же, как ночью. Он отвечал на ее взгляды легким подмигиванием, и девушка улыбалась в ответ, видно, нисколько не смущаясь тем, что все ее тайны теперь раскрыты.
– Ну что вы, что вы! – запротестовал Антон. – Я, наоборот, наслаждаюсь вашим рассказом! Вы мне на многое открываете глаза. От Пати ничего толком не добьешься – скрытная очень.
– Неужели? – Мать укоризненно посмотрела на дочь.
– Правда-правда! Про наследство – ни слова! Слышу в первый раз!
– Святая дева Мария! – всплеснула мамаша руками. – Наследство – это громко сказано! Мой папа не был богачом. Так, оставил кое-что по мелочи. Да часть дома. А ваши родители живы, Антон? Можно вас так называть?
– Вполне. Вот только не знаю, как мне – вас?..
– Зовите просто – Катрин. Ты, Па, не возражаешь?
– Ну что ты, мама! Мне даже приятно!
Взаимно вежливое щебетание продолжалось еще полчаса, а потом служанка подала на стол. Эта матрона в белом фартуке довольно зло поглядывала на гостя. Может, осуждала значительную разницу в возрасте между женихом и невестой? А может, считала, что жених позарился на дом и наследство Патиного дедушки? Так или иначе, эти взгляды Антону были неприятны, и когда обед кончился, он облегченно вздохнул.
– Может, ты мне покажешь дом? – попросил он невесту.
– «Разум возмущенный» больше не кипит? – шепнула она в ответ.
– Кипит кое-что другое!
– Мама, мы тебя ненадолго оставим! Я покажу Антону наш дом.
Ее спальня находилась на третьем этаже. Высокая кровать под балдахином, потолок и стены обшиты тканью. Все в мрачных фиолетовых тонах.
«Такое впечатление, будто меня посадили в мешок! В красивый, с приятным запахом, но все-таки мешок!»
– Здесь ты зачитывала до дыр книжки Антона Полежаева? – съехидничал он.
– Не обольщайся! Мама любит польстить!
– Ты несносная притворщица, а твоя мама – просто чудо!
– Если бы еще поменьше фантазировала! – недовольно пробурчала Патя. – О дедушкином наследстве вообще смешно говорить! Его накануне смерти ограбили! Оттого, говорят, и умер. Сердце не выдержало.
– По мне, лучше бы ты нищенствовала. И я подобрал бы тебя голодную, холодную…
– С триппером, вшами и парой-тройкой дружков-рецидивистов, – с ухмылкой докончила она.
– Ну вот. Даже помечтать нельзя.
– Время сентиментализма прошло, дорогой писатель. Опоздал ты со своими взглядами.
Уже при выходе из «мрачного мешка», каким показалась ему спальня юной неромантической особы, Полежаев обратил внимание на яркое многоцветное пятно на стене, заключенное в черную раму.
– Что это такое?
– Кандинский. Подлинник.
Абстракция, в которой художник, казалось, использовал все имеющиеся под рукой краски, заворожила Антона своим сумасшедшим ритмом. Он не мог оторвать глаз от бесконечных линий, черточек, пунктиров, хаотично разбросанных по полотну. Это была не просто картина, это была – картина жизни. С ее непонятными непредсказуемыми зигзагами…
– …Вы Полежаев?
Девушка артистично выгнула вороную бровь и ткнула остреньким мизинцем в его лоснящийся пиджачок.
«Совсем еще девчонка, а держится, как королева!» – подумал он тогда.
Иссиня-черные волосы были прилизаны с помощью мусса. Вечно приподнятый подбородок с кокетливой ямочкой. В глазах – презрение и надменность. Губы высокомерно поджаты. В театре ее называли «наша Аджани». Сходство с кинозвездой мимолетное.
– Да, это я, – признался Антон.
Служебный вход Театра юного зрителя не мог вместить всех желающих. В тот день была громкая премьера, но Полежаева это не касалось. Толпа чьих-то поклонников прижала их почти вплотную друг к другу.
Девушка втянула щеки – и с ее уст слетело нечто нецензурное.
– Я не знал, что в храме матерятся, – пошутил он, поддерживая ее за локоть.
– Ох уж это бремя славы! – поморщилась она.
– Не наше с вами бремя!
– Зато нашими будут синяки!
– А мы так просто не дадимся!
Антон сжал ее руку и ринулся вперед, локтями и грудью рассекая толпы фанатов.
Наконец их обдало прохладным ветерком и запахом мокрого асфальта. Осенние сумерки в его уральском городе всегда зловещи и загадочны.
– Если б не вы, быть бы мне растоптанной или размазанной по стенке!
Высокомерность и презрение куда-то испарились. Ему улыбалась простая девчонка. Улыбалась искренне, как улыбаются при встрече старому другу.
«Она и в жизни играет. Все они, артисты, таковы».
– А Вовка разве не придет?
Он сразу заподозрил неладное, как только она обратилась к нему с вопросом, но толпа разбушевавшихся поклонников не дала разобраться на месте.
– В запое Мичуринский. Чуть спектакль из-за него не сорвался! Он перепоручил вас мне. Не забыл, хоть и пьяный! Так вы идете?
Девушка теперь рассматривала его какими-то детскими, заинтересованными глазами. Он отметил про себя, что она, пожалуй, красивее кинозвезды, и что обыкновенные, космические звезды вдруг загорелись над ее головой, и что кончился дождь, который лил беспрерывно неделю. И он сказал: «Иду», даже не спросив: «Куда?».
Вовка Мичуринский когда-то подрабатывал в педучилище, вел театральный кружок. Там они и познакомились.
Вовка пообещал по телефону: «Что-нибудь придумаем. Жди меня у служебного входа».
Мичуринский был сводником-любителем. Считал, чем больше у мужика любовниц, тем дольше он живет. Искренне радовался, когда кто-нибудь в пунцовом смущении умоляюще протягивал руку, и с видом аристократа перед папертью позвякивал заветной связкой ключей.
Полежаев обратился к нему за «милостыней» не в предвкушении радостей телесных, а скорее, наоборот, чтобы унять или ослабить душевные терзания.
Накануне он вернулся из командировки усталый. Поел и прилег на часок, Маргарита сказала, что идет на почту получать денежный перевод.
– Папа! Папа! Сделай мне что-нибудь поесть!
Васильковые глаза. Темно-русые локоны. Брови нахмурены, как у матери. Дочери уже двенадцать. Двенадцать лет спокойной супружеской жизни. Спокойной, потому что он захотел так.
Антон побрел на кухню. Продрал глаза. Девять часов вечера.
– А где мама? – Никак не мог вспомнить.
