Он не поднимает головы, уткнувшись в тарелку. Смущение нарастает. Зачем он здесь? Как все глупо!
– Может, по рюмке водки? – пытается она разрядить обстановку. – Надо же выпить за знакомство!
– Действительно, – соглашается Антон. – Я даже не знаю, как вас звать.
– Ида.
Стеклянные рюмки издают гулкий звук при столкновении, будто извиняются.
– Так просто?
– А вы как думали?
– Семирамида!
– Я бы повесилась!
И вовсе у нее не высокомерный взгляд. Глаза добрые, тихие. Ямка на подбородке исчезает при улыбке. Губы размягчаются. Так она снимает маску. Может, только для него! Ведь он явился без маски. «Все мы смешные актеры в театре Господа Бога», – любил он декламировать еще на университетских вечерах. Но всегда противился жизненному лицедейству. Теперь же перед ним сидит актриса. Пусть начинающая актриса. Ей нельзя верить. И все-таки эта улыбка…
– Может, будет лучше, если вы позвоните жене и вернетесь, пока не поздно?
Теперь она презрительно ухмылялась. Поспешила снова нацепить маску. Видимо, не привыкла еще без нее.
– Я оставил записку.
В этой записке было всего три фразы: «Больше так не могу. Поживу два дня у друга. Люблю тебя. Антон».
– Тогда давайте спать, – запросто предложила Ида. – У меня с утра репетиция…
– Вы только не подумайте… Положение у меня не безвыходное. Вовка спьяну наболтал. А вообще у нас с Маргаритой счастливый брак. Мы любим друг друга. Завтра я уеду. Честное слово. Вы на репетицию, а я – домой. Просто захотелось побыть одному. Иногда есть в этом нужда. На этот раз ничего не вышло, ну и Бог с ним! А вам хлопот никаких! Я лягу там, где прикажете. А завтра меня уже не будет!
– Уже не будет… – машинально повторила она и закурила.
– Да-да, – уверял он ее и себя, – завтра я вернусь домой, и вы будете вспоминать об этом приключении как об анекдоте. Пьяный Вовка вас попросил приютить человека, а человек оказался…
– Побитой собакой!
Она опять задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. Нервно загасила окурок в грязной тарелке и принялась убирать со стола.
– Зачем же вы так? – Он не мог смотреть ей в глаза, потому что чувствовал правдивость ее слов. – Ведь вы добрая, Ида.
– Нет, я злая! А вы завтра вернетесь к своей любимой жене!
Она быстрым шагом направилась к двери, умело балансируя стопкой посуды.
– Завтра же! – повторила она с порога и еще умудрилась хлопнуть дверью.
Сентябрь в том году выдался на редкость теплым. Окно целыми днями не закрывалось. И мертвые листья клена тихо ложились на подоконник и даже на стол, за которым Полежаев пытался делать записи в своем дневнике.
Он прожил в общежитской комнатушке Иды неделю. Он не понимал, что с ним происходит. Старался все разложить по полочкам, исходя из жизненного опыта и мировой литературы. Бумага – самая терпеливая вещь в мире – может вынести даже излияния запутавшегося экспедитора.
Он запутался.
Он теперь не ходил по улицам родного города, а парил.
– Антон Борисович? – как-то окликнула его бывшая ученица. – Что с вами?
– Что со мной? – спросил он ее.
– Вы совсем-совсем другой! Помолодевший, мечтательный…
– Я влюбился!
– Серьезно? – Она смотрела восхищенными глазами. Ведь для нее он оставался учителем русской словесности.
– Серьезнее не бывает! – развел руками Антон Борисович.
Он запутался.
Они как-то сразу зажили по-семейному. Может, потому, что Антон привык жить по-семейному. А может, Ида была создана для семейной жизни, и с ней было по-настоящему уютно.
Он встречал ее после спектакля, заключал в объятья, и потом они уже не чувствовали под ногами земли. Целовались, пока на горизонте не появлялось общежитие. Раньше он осуждал поцелуи в общественных местах, глядел на присосавшихся друг к другу молокососов с негодованием. Теперь же сам уподоблялся им и стыдился себя прежнего. «Нас кто-то склеил» стало у него поговоркой. Она в ответ застенчиво пожимала плечами и улыбалась той самой улыбкой. Он больше не видел ни приподнятого подбородка, ни презрительно опущенных ресниц.
Иногда ее большие тихие глаза наполнялись слезами. Он догадывался о причине этих слез. Ведь и сам порой не мог удержаться и плакал от счастья. Он был так ослеплен и оглушен, что не подозревал, какую страшную боль может она испытывать в самые счастливые минуты их любви.
– Скажи честно: ты любишь свою жену?
– Люблю.
– Она красивая?
– Очень.
– А я?
– Ты тоже очень красивая. Вы разные. Как день и ночь. Как лето и зима.
– Я о другом тебя спрашиваю. Что я значу для тебя?
– Все.
– Но любишь ты ее?
– Тебя тоже люблю.
– Так не бывает!
Он запутался. Он говорил себе: «Завтра», – но возвращение к Маргарите с каждым днем оттягивалось. Что ей сказать? Ведь она обо всем догадается с первого взгляда. Из васильковых глаз брызнут слезы. Она устроит сцену. И другие васильковые глаза, глаза дочери, будут смотреть с осуждением.
И вот наступил день седьмой. Предстояла очередная командировка.
Он решился. Набрал номер своего домашнего телефона.
– Марго, это я.
Молчание.
«Сейчас бросит трубку или начнет с саркастического выпада!» Так бывало раньше.
Маргарита сказала:
– Я соскучилась.
– Я тоже…
Он не врал. Он просто запутался.
Он пообещал ей, что вернется через десять дней, но командировка была всего на три дня. А значит, еще целая неделя. Неделя счастья с Идой.
Под равномерный стук вагонных колес хорошо думается и находятся ответы на многие вопросы. А еще можно излить душу случайному попутчику, и тот придет на помощь с мудрым советом. Но жизнь и любовь Антона Полежаева, как жизнь и любовь вообще, не поддавались никакому научному анализу; не попадали в общий ритм вагонных колес, не нуждались в советах случайных попутчиков.
Он вернулся, но ясности не было. Было только беспечное решение – пустить все на самотек.
Прямо с вокзала поехал в театр. Успел к окончанию утреннего спектакля. Оставил сумку у вахтера. Вбежал на второй этаж, где располагались женские гримуборные.
Ида, в русском сарафане, в парике с хулиганскими косичками, в ярком гриме, курила на лестничной площадке и вела непринужденную беседу с румяным парнем в косоворотке. Она высоко задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. За время его отсутствия вновь надела маску.
