– Ушла на почту.
Маргарита никогда бы не призналась, что подсыпала ему в пищу снотворное. Он и не спрашивал ее ни о чем. Только догадался, что доза была лошадиная.
Она явилась через полчаса, изобразив на лице невинную озабоченность.
– Как вы тут без меня? Уже поели? Молодцы!
Дашка надулась и глядела в пол.
– Почта закрывается в семь, – сообщил он.
– Я встретила подругу и просидела у нее в гостях!
– Где же обитают твои подруги? На Луне? Хоть бы одну показала.
– Слушай, не морочь мне голову! Тебя неделями дома не бывает. А мне и на работу надо, и с ребенком позаниматься, и за домом следить!
Неопровержимые аргументы сыпались как из рога изобилия.
Он всю ночь просидел на кухне. Делал записи в дневнике. Просто выплескивал наболевшее на бумагу. Давно этим занимался. Прекрасное средство от нервного стресса.
– Что ты там пишешь? – спрашивала дочка, время от времени заглядывая на кухню.
– Роман.
– А дашь почитать?
– Когда-нибудь. А сейчас не мешай мне!
Утром, как только жена отправилась на работу, Антон собрал свою командировочную сумку и позвонил Вовке…
– Он вам ключей для меня не передавал? – без надежды в голосе поинтересовался у девушки Полежаев, когда они спустились в подземный переход.
– Нет. Просил только приютить на одну ночь.
– Идиот!
– Алкоголик! – добавила она. – Можно подумать, у меня приют для бездомных.
Она вновь высоко задрала подбородок.
– Зачем вы согласились?
Антон остановился. В переходе не было ни души, каждое слово отражалось эхом. Лампы дневного света в чугунных чехлах делали туннель еще более мрачноватым.
– Кто вам сказал, что я согласилась? – усмехнулась девушка.
– Как?
Сфинкс со своими заковыристыми вопросами выглядел бы простофилей в сравнении с этой загадочной особой. Полежаев ничего не понимал.
– Что вы остановились? Идти вам все равно некуда. Так ведь?
– Так. – Он сделал решительный шаг вперед.
На остановке скопился народ, и двери троллейбуса ему пришлось брать с боем, отвоевывая у сограждан место на задней площадке.
Пахло сыростью и грязной одеждой. Рабочий люд возвращался с завода. Их стиснули так, что он слышал, как пульсирует ее кровь.
– Данте не надо было спускаться под землю, – прошептала она ему в самое ухо.
– Мне кажется, нас кто-то склеил, – сострил Антон.
– Намек на Мичуринского?
– Разве Вовка – Бог?
– Известный сводник. Когда он попросил вас приютить, я его чуть не убила! Ненавижу сводников.
– Это не тот случай, – поторопился защитить друга Полежаев. – Я женат.
– Тем более. Он сказал, что у вас безвыходное положение. Наверно, ушли от жены?
– Да… некоторым образом…
– Что ж, и так бывает. Но не надейтесь поплакаться мне в жилетку. Принимать исповеди – не по моей части.
При слове «жилетка» он впервые обратил внимание на ее одежду. На девушке был клетчатый кардиган, застегнутый наглухо, расклешенные джинсы и ботинки с тупыми носками, на массивной платформе. Мода, вернувшаяся из семидесятых. Из его детства.
– Да, для исповеди вы не годитесь, – сказал он, когда они шли узким, незаасфальтированным переулком, утопая в грязи. – Скорее – для аудиенций. Для тронного зала. Вы – королева какой-то свергнутой монархии.
– Я не ошиблась.
– В каком смысле?
– Я решила сначала посмотреть на некоего Полежаева, находящегося в безвыходном положении.
– И что же вы увидели?
– Несчастного романтика.
– Вовка дал мои приметы?
– Мичуринский сказал: «У него взгляд побитой собаки».
– Неправда.
– Правда-правда! Но взгляд обманчив.
– Побитую собаку не страшно привести домой. Так?
– Где он, дом… Мы пришли.
Пятиэтажное здание из красного кирпича, почерневшее от времени, выглядело огромной крысой среди мышек – покосившихся деревянных домиков.
– Это общежитие?
– Вы догадливы! – усмехнулась девушка, еще выше задрав подбородок.
Он почувствовал, как она стыдится своего временного пристанища.
– А я вообще родился в бараке, – решил подбодрить ее Полежаев. – Там в одной комнате жили несколько семей, и когда родителям выделили комнату в заводском общежитии, они прыгали до потолка от радости.
– На этот раз вам нелегко будет испытать радость.
Она подвела Антона к пожарной лестнице.
– Я живу на третьем этаже.
– Вполне достаточно. – Он пожал плечами и посмотрел на небо. Звезды горели все ярче.
– А вы, Полежаев, герой! – первое, что услышал Антон, когда залез в окно.
Девушка нервно дымила сигаретой и странно, будто не узнавая, смотрела на него.
– Серьезно? – переспросил он. – А мне как-то не по себе. Словно своровал что-то.
Он огляделся по сторонам. В чистенькой девичьей комнате стояли две кровати, стол и пара стульев.
– У вас уютно.
– У нас как везде. А вы, может быть, присядете?
– Спасибо.
В новой обстановке он чувствовал себя неуверенно. К тому же вдруг накатило раскаяние. Захотелось домой, к Маргарите, к дочке. В его планы не входили комната общежития, романтическое лазание по пожарной лестнице и курящая девица с длинными ногами. Полежаев рассчитывал на уединение. Двух суток одиночества достаточно, считал он, чтоб разобраться в себе. И Маргарита тоже о многом подумает. Как дальше жить вместе. А теперь что получается? Он опустился до пошлейшего обывательского чувства мести. (По крайней мере так это выгладит.) И проведет время в обществе молоденькой девушки.
– Через полчаса будем ужинать.
За своими тяжелыми думами Антон не заметил, как она выпорхнула из комнаты и вернулась, чтобы сообщить радостную весть.
«А Маргарита обычно возится не меньше часа», – подумалось ни с того ни с сего.
На ужин была жареная картошка и куриные окорочка. Жирные американские окорочка, которыми завалены прилавки города. Дешевая пища для бедных. Маргарита их тоже частенько покупает. И тоже жарит с картошкой.
