обнявшись, на мощенной булыжником, почти безлюдной дороге, любуясь россыпью живых и неподвижных огней далеко внизу.
Глава 12
С вершины скального, бесплодного, лишь присыпанного сухой пылью холма открывался прекрасный вид как на Акру, так и на море, кажущееся таким безупречно-синим, что ни одному чистейшему сапфиру не сравниться с ним. Всякий раз дивишься: зачерпнув обеими ладонями из моря, обнаруживаешь в своих руках самую обычную воду, чуть желтоватую, не слишком чистую — близость города давала о себе знать — и горьковато-соленую, настолько, что ее противно даже взять в рот. Она так прекрасна издалека — и так неприглядна вблизи.
Правда, купаться в море было приятно. Это освежало, и томительная жажда, постоянно мучившая непривычных к такому зною франков, ненадолго отступала. Но после купания вдвойне тягостно было натягивать на себя мокрую от пота рубашку, замшевый подкольчужник, кольчугу и шлем на толстый стеганый подшлемник. И хорошо, если была кольчуга. Кожаный доспех не так надежен, но в нем еще более жарко и тяжело.
Уже больше месяца солдаты короля Французского Филиппа Августа и графа Фландрского Филиппа осаждали Акру — а все без толку. Город защищали высокие крепкие стены и глубокие рвы, которые атакующие войска пытались засыпать, но это было не так просто. И что самое главное, осаждающих донимали войска султана, широким кольцом охватившие чужаков, словно закрывая им путь в глубь страны — на всякий случай. На деле легкая сарацинская конница постоянно тревожила отряды франков, налетала и вновь откатывалась. Прогнать чужаков из-под Акры люди Саладина не могли, но потрепать им нервы и вынудить, может быть, бросить дело на полдороге пытались.
Путь на Иерусалим был закрыт, и уже очевидно стало даже самым воодушевленным: придется не идти навстречу осажденным собратьям, помогая пробиваться к побережью, а заново отвоевывать Святой Город и все его святыни.
Это, само собой, радости не добавляло.
Филипп Август чувствовал холодную ярость. Он умел быть терпеливым в делах политических, но в глубине души чувствовал, что военное дело ему не по плечу. Его раздражала необходимость жить в шатре и питаться одной бараниной, раздражали вонь и крики, раздражала жара. Постоянно накаляющее шлем солнце навело его на мысль, что если не удается взять стены штурмом, не удается задушить голодом, то, может быть, удастся выкурить упрямцев с помощью болезней, и приказал забрасывать город трупами. В Акре сразу стали говорить, что франки нелюди: вместо того чтоб хоронить своих покойников, рубят их на куски и засыпают телами рвы. Но это было ложью. Своих солдат король Франции приказывал хоронить. А уж обитающих в окрестностях Акры нехристиан, которых ничуть не жалко, хватило бы, чтобы засыпать весь город до крыш.
Но пока даже болезни не могли сломить защитников города.
Короля Французского безумно раздражали чужие песни и крики муэдзинов по вечерам. Одного такого умелый лучник после обещания награды в десяток золотых сумел сбить с балкончика, но и сам погиб от меткой стрелы, прилетевшей со стороны города, так что награда осталась в руках Филиппа. Но муэдзинов в городе было много, в том числе и таких, которые после печального происшествия все равно залезали на свои балкончики, все равно кричали свой канон, а вот лучников, готовых рискнуть ради горсти золотых, поубавилось.
Сперва Филипп Август думал, что вполне справится и без помощи Ричарда, и это его очень радовало, но потом он совсем отчаялся. Акру можно было одолеть только с помощью осады, и то неизвестно, сколько продержатся эти фанатики-безбожники. Кроме того, имелся еще Саладин, сбрасывать его со счетов не следовало ни в коем случае. Он уже доказал, что представляет из себя очень серьезного противника. Плохой военачальник не смог бы так быстро вышвырнуть рыцарей из Иерусалима, Аскалона, Яффы, Бейрута, Акры... Все это очень печально. Если Господь дает какому-то мусульманину такую силу, то это очень печально.
Филипп Август не верил ни в Бога, ни в черта, но если появлялась необходимость объяснить что-нибудь сложное, несправедливое или, наоборот, выгодное для короля Французского, на сцене немедленно появлялся Бог. Все, что было выгодно Филиппу Августу, было хорошо, все, что невыгодно, — плохо... Впрочем, по этому принципу жили в то время почти все люди, и ничто не предвещало, что с ходом веков отношение людей к жизни хоть на гран изменится.
Наивысшим благом сейчас Филипп считал немедленное взятие Акры. Именно немедленное, то есть до прибытия подкрепления в виде армии Ричарда, чтоб Англичанин ни кусочка не смог откусить от добычи или земель.
Но желаниям Капетинга не суждено было исполниться.
Акра не давалась в руки, как недозревший плод, и каждый день, выбираясь из палатки на знойное солнце и сухой, пахнущий пылью ветер, король Франции со злостью смотрел на непокорный город, на неприступные стены, издалека кажущиеся такими низенькими, на поблескивающие меж зубцов солнечные зайчики — отражение лучей в полированном металле — и на проклятые иглы минаретов. Перевешать бы этих голосистых муэдзинов на их балкончиках!
Постепенно он позабыл о своем желании взять Акру самостоятельно (если не считать солдат, рыцарей и графов-герцогов, которые будут сражаться под стягами Капетинга) и начал злиться на Ричарда, который уже должен был получить письмо, но даже и не подумал ответить. Это уже попахивало нарушением клятвы. Если бы Филипп не знал Ричарда как облупленного, если б не рос с ним вместе и то и дело не поигрывал «в войну», мог бы подумать, что Англичанин решил удовольствоваться Кипром и никуда больше не идти. Но любой человек, мало-мальски знающий Плантагенета, понял бы, что тот никогда не ограничится уже приобретенным.
Потом прибыл запоздавший гонец, который передал, что как только государь Английский закончит свои дела на Кипре...
— Черт возьми! — завопил Филипп, замахиваясь на гонца, который, в сущности, ни в чем не был виноват. — Что он там себе думает — что я здесь прохлаждаюсь, что ли? На солнышке греюсь? — Он раздраженно махнул слуге, и тот подтянул полог, чтоб прикрыть государя от прямых лучей дневного светила, обжигающих кожу до пузырей. — Он что себе думает — что Акра и Иерусалим сами собой окажутся у наших ног? Что кто-нибудь другой будет за него потеть, а он лавры соберет?.. Вон с глаз моих! — велел он гонцу, и тот почел за лучшее поскорей убраться.
Шли дни. Саладин пугал франков своей настойчивостью и своевременной безрассудной доблестью. Не раз его видели в первых рядах (по обе стороны от султана находились испытанные телохранители, владеющие мечами и щитами нечеловечески искусно), — это подбадривало мусульман и провоцировало франков на атаку в надежде захватить такого знатного пленника. Результаты неизменно бывали нерадостными. Умный Саладин прекрасно знал, какую реакцию вызовет его появление в первом ряду, и расставлял войска с расчетом на нее. Волна французов разбивалась о неколебимый строй самых лучших Саладиновых воинов, и король Французский в результате каждый раз терял несколько десятков своих воинов.
Филипп Август отправил к султану самых знатных своих вассалов, рассчитывая на переговорах — в своей родной стихии — добиться большего, чем на поле боя, но Саладин от переговоров отказался. Он на неплохой латыни, продемонстрировав таким образом прекраснейшее образование, велел передать, что франки могут говорить сколько им угодно, ему же нечего им сказать. Высокомерная грубость ответа была всецело смягчена последовавшим за этими словами любезного признания доблести и мужества франкского государя.
Филипп Август был польщен. Такого противника, как Саладин, просто нельзя было не уважать.
В субботу восьмого июня к Филиппу Августу прибежал его оруженосец и передал, что дозорные заметили на горизонте несколько парусов. Король Франции спешно поднялся на холм повыше — следовало решить, готовиться ли к бою или это союзники. Безупречную голубизну моря скоро испятнали прямоугольники серых парусов, кажущихся белыми на таком пронзительно-сапфировом фоне. Они увеличивались, и их становилось все больше и больше, — к побережью Сирии двигалась целая армада не меньше чем в полторы сотни кораблей.
— Enfin, — процедил Филипп сквозь зубы. — Est venu — ne s'est pas couvert de poussiиre.
