… Потом приезжала Варька. В жарком, не по погоде, но фирменном жакете, в переплетенных, с впивающимися в толстые ноги ремешками открытых нарядных туфлях. Она их с облегчением скинула, как только села.
Варька преуспевала, Елена слышала. О ней уже писали, «шумели», но в выпуклых упорных темных ее глазах оставалась прежняя недоверчивость и лихорадочность, как у опаздывающих на поезд. Она никак не могла удобно усесться, что-то ей мешало, давило, может быть, фирменный тесный жакет или цементирующий ее телеса резиновый пояс. Самонадеянность, даже наглость, как и прежде, сочетались в ней с нервозностью, ревнивой подозрительностью.
– Хочешь, – выдохнула она страстно, – я помирю вас?
Елена покачала головой, и Варька неожиданно успокоилась. Начала говорить об и х театре, о предстоящей премьере, гастролях, о ссорах частых между ней и Николаем и о своем восхищении им. В словах Вари, Елена понимала, не возникало ни тени задней мысли. Она забыла, какая причина привела ее сюда из Москвы. И, только анализируя специфику работы режиссера, способность его высекать из других подлинное, вдохновенное, то, что, случается, ему самому недоступно, тут вдруг смутилась. Виноватая, глупая ухмылка распустила ее губастый рот. Она нагнулась надеть свои нарядные, с лаковыми ремешками туфли. Когда выпрямилась, лицо стало красным, распаренным: ну вот, говорил ее взгляд, даже удача, успех отравляются какими-то мелкими, хлопотными неприятностями: жмут туфли, черт бы их побрал!
11
Впервые, пожалуй, Елена оказалась способной что-то самостоятельно решить и довести до конца задуманное: собрала вещи и отбыла из дому. Сняла комнату: платила за нее мать, то есть отчим. В эту деталь Елена не вникала, и так было всего достаточно, над чем голову ломать.
В переезде, конечно, крылся вызов. Но мать не препятствовала. Николай не появлялся. Володя? – его и не следовало брать в расчет.
Квартира, куда они с Оксаной вселились, напоминала коммунальную, хотя принадлежала сестре и брату. Но отношения между родственниками сложились такие, что хуже, чем у чужих. Каждый жаждал лишь одного – досадить другому. Квартира, некогда принадлежавшая их родителям, в генеральском, так он и звался, доме, пришла в запустение, лет пятнадцать не ремонтировалась, и такие велись в ней кухонные дрязги, что ой-ей-ей!
Сестра, Галка, была немногим старше Елены, но выглядела лет на сорок. Точнее, вообще без возраста. Худенькое верткое тельце и испитое, оплывшее лицо. На что она жила и чем занималась – загадка. Являлись к ней какие-то подозрительные личности, устраивались пьянки, но без веселья, а с каким-то нарочитым надрывом. Галка тогда брала гитару с вылинявшим мятым бантом, висящую обычно на стене, и после долгого сомнамбулического глядения в одну точку неожиданно резко схватывала костлявой лапкой струны. Пела обычно что-нибудь подзаборное, псевдобандитский «фольклор», выговаривая непристойности, как иностранные слова, но, бывало, пела и старинные романсы, глинковское «Сомнение», «Элегию» на слова Дельвига, «Слеза дрожит»…
И вот тогда Галка менялась. Пела без всякой аффектации, просто, строго, не играя в печаль, но ее и не пряча. Правдиво, честно, будто о своем пережитом. Голос вдруг очищался от хрипа, от пошловатого смешка, силы в нем не было, но была чуткость, музыкальность и безошибочный, верно, природный вкус. И лицо тогда обретало строгость, неприступность, даже холодность. Такая внешняя сдержанность в момент, когда пелось, рассказывалось о самом сокровенном, рассказывалось с безыскусной, ранящей доверчивостью – вот это и впечатляло.
А на столе окурки, огрызки, консервные банки, бутылки. Дремучие рожи, табачный смрад. В стену стучала жена Галкиного брата Глеба. Галка вперялась в эту стену ненавидящим взглядом, бормоча: а пошла ты…
Но ведь когда-то, трудно представить, тут жила благополучная дружная семья. Отец, внешнеторговый работник, занимал высокое положение, потому и квартиру получили такую, стометровую, в самом центре. Кое-какие вещи из той, прежней жизни удержались. Бронзовая скульптура-канделябр в образе юноши с нелепо задранной вверх рукой. Венецианские, чудом уцелевшие бокалы, стоявшие теперь у Галки в платяном фанерном дрянном шкафу. Люстра, хрусталь с кобальтом, так высоко висевшая, что пьяные гости не могли до нее дотянуться. Но эти остатки былой роскоши еще больше подчеркивали нынешнее запустение.
Отчего у приличных, работящих высокопоставленных родителей дети, брат и сестра, выросли подонками? Вроде бы и безобидными – Галка даже по-своему была добра, – но в действительности достаточно опасными, так как беспечность к своей собственной судьбе ведет к наплевательскому отношению и к судьбам других: ничто не дорого, ничего не жалко, ни ответственности, ни раскаяния не возникает по отношению ни к чему.
Однажды Галка, умиленная крошечной Оксаной, сунула ей кусок припасенной давно копченой колбасы: Елена успела в последний момент выхватить. А брат ее, Глеб, утонченный истерик, выхлебал предназначенный для ребенка бульон. Елена цыпленка специально для дочки на рынке покупала. Занятые постоянной друг с другом враждой, постоянным придумыванием каверз, эти родственнички и Елене вредили, по ошибке, правда. Галка думала, что это Глебова жена кашу варить поставила на плиту, а жена Глеба, наоборот, сочла, что Галка. Елена вошла: кто-то усилил до отказа в конфорке огонь, каша сгорела, кастрюля пропала, а Оксану пора кормить. И так эти мелкие пакости раздражали!
– Зачем вы живете вместе? – спрашивала Елена Галку. – Это же дикость, так друг друга истязать!
– Ну да, – с хитрецой, но как-то по-сумасшедшему прищуривалась Галка, – чтобы братец меня в тму- таракань загнал, в новостройку какую-нибудь, а сам здесь зажил со своей супругой барином, уж нет!
– Ну почему так, – Елена в который раз и потому без энтузиазма объясняла, – можно разменяться хорошо, чтобы всем было удобно. А главное, при разъезде у вас будет нормальная жизнь.
– Нормальной не будет! – выкрикивала Галка, и глаза у нее становились совсем сумасшедшие. – Нормальная, у нас? Да мы по кусочкам, медленно друг друга сожрем – вот тогда все и закончится.
Вот это было в них обоих, сестре и брате, страшно – обреченность. Если обои на стенах покорежились, пусть клочьями висят. Паркетина отлетела, пусть пол провалится. Денег нет – надо пальто продать и пропить поскорее деньги. Что-то, Глеб жаловался, сердце покалывает – вот и лучше бы помереть.
Когда это началось? Когда возник в них азарт гибельного самоуничтожения? И почему? Привилегии ли, которыми они пользовались в начале жизни, их развратили? Или тайный какой-то недуг таился в этой внешне здоровой семье? Или – однажды Елена подумала – беда брата и сестры гнездилась в том, что оба от природы были незаурядны, но одаренность, не выраженная ни в чем конкретном, так сказать, незадействованная, обернулась в бессмысленное, злое, разрушающее изнутри томление – превратилась в неизлечимый недуг.
Впервые, по контрасту с Галей и Глебом, Елена ощутила себя положительной, рассудительной, разумной. И в институте она снова теперь училась, только на вечернем отделении.
Вспоминала иной раз Николая. Как он приходил ночью, как на кухне, опасаясь нашуметь, она кормила его, как пил он сладчайший чай, заплетя одну за другую свои длиннющие ноги. Как был равнодушен, скучен в любви. Как быстро засыпал. Как глядела она с тяжелым сердцем на него, спящего.
А говорили – талант, личность! С ней он почему-то таких качеств не обнаруживал. Выжатым, пустым видела она его. Может, и не сложно было бы так жить, и немного усилий действительно от нее требовалось. Только пусть станет он знаменитым, пусть мама осуждает ее, пусть считает, что блестящая жизнь по ее же вине от нее уплыла – не жаль! Это был не ее путь. Нет у нее тщеславия жены, другое есть: требовательность женщины, для которой самое важное, чтобы ее любили.
12
…Ходит? Ну и что? Она его не зазывала, не заманивала. Нарочно даже вынуждала в самых неприглядных будничных заботах участие принимать. За молоком для Оксаны сбегать, а однажды – он к ней с цветами явился – поручила вынести помойное ведро. Он вынес. Потом в ванной долго, тщательно мыл руки: чистоплюй! Квартира на него должна была произвести ужасающее впечатление. Но он только сказал: «Сквозняки. Не простудился бы ребенок». И в следующий раз принялся аккуратно, сосредоточенно заклеивать окно. Елена в душе смеялась – и злилась. Что он, измором ее взять решил?
А с виду был такой баловень, красавчик: глаза серые, орлиные, чуть оттянутые к вискам, рот с изогнутыми губами, а цвет лица медно-смуглый, как у индейца. Подтянутый, спортивный, здоровьем своим
