очень занимался: лыжи, теннис, пробежки по утрам. Откуда только такой выискался и так к ней прилепился?
На дне рождения у Елениной сокурсницы они познакомились. Елена пришла одна, а все парами, женатики, ну скукотища!
Решила: «Хоть поем вкусно и пораньше уйду». Но что-то, видно, в самой ее крови не позволяло сидеть в тени, не выделяться, не сделать попытку хоть чье-то внимание к себе привлечь. Выпила, и чертик в ней зашевелился. Огляделась: ни за кого не зацепился взгляд. Но захотелось подразниться, расшевелить этот тускло тлеющий костерик, чтобы вспыхнули, запламенели мерно жующие за столом лица гостей. Встала, шумно двинула стулом: «А музыка – где?».
Мать все же подбрасывала ей модные тряпки, и тут Елена порадовалась, что на ней брюки в обтяжку, свитер белый, ангоровый, и вот встала, взглянула на них, сидящих за столом.
После первого танца с неловким, стеснительным мужем сокурсницы другие пары за ними потянулись. Завертелась игра: улыбки, шуточки, намекающие взгляды, и вместе с тем боязно: муж-жена где?
Они-то расшевелились, а ей уже скучно стало, как гастролерше в провинции после чахлых аплодисментов: боком, к столу, чтобы затереться в угол. Неужели что-то сломалось в ней?
И тут навстречу поднялся он, высокий, – кажется, Митя? Лица его, медно-смуглого, она не успела разглядеть.
Полутьма, положенная на подобных вечеринках. Теснота. Пары рядом топчутся, тысячу раз уже это было. И вдруг она почувствовала, как крепко, властно, с откровенной жадностью обняли ее его руки: она удивленно взглянула снизу вверх на него.
Он ответил ей суровым взглядом. Эта суровость вместе с трепетной жадностью рук ее взволновала. И оказалось новым, еще не испытанным – влечение, в котором разум никак не участвовал, даже, пожалуй, сопротивлялся. Он ей не нравился, этот медно-смуглый, – ее притянуло к нему.
Больше она с ним не танцевала. И ускользнула домой, чтобы не увязался провожать. Но дня через три он позвонил: узнал, верно, телефон у той же сокурсницы. Набился в гости и вот, нате вам, зачастил.
Но после ни разу то, что возникло в танце, между ними не повторялось. Она держала его при себе как мальчика на побегушках, будто мстя, будто желая самой себе что-то доказать. И он вроде бы покорился незавидной этой роли: значит, она решила, не опыт, не искушенность тогда, в танце, у него обнаружились, а нечто для него самого неожиданное, и, следовательно, ей проще будет им повелевать.
Она и повелевала, но незаметно, изо дня в день привыкала к его услужливости. От лени, от, ей казалось, пренебрежительного к нему отношения посвящала его в свой быт, в житейские хлопоты, и вот он уже Оксану из яслей забирал, воспитательницы его узнавали. Но ни словом, ни жестом не нарушал установленных ею для него пределов. И насмешки ее, и нередкое в ней к нему раздражение отскакивали как от брони. Удивительно: он до капельки, абсолютно был ей ясен, прост, но в простоте его крылась такая цельность, гранитная, что никак ей не удавалось этот монолит расшибить.
И вот тут в ней зародились сомнения. Все более крепнувшее и как бы устраивающее его вполне их приятельские отношения, без тени намека на что-то иное, возможно, из духа противоречия, ее повернули вспять – к тому вечеру, к танцу, когда она вдруг удивленно на него взглянула, почувствовав властную, грубую от нетерпения, жадную силу его рук.
Что ж это было – случайность? Или он так легко от нее отказался? А если попробовать снова его соблазнить?
Поразительно! Он уклонялся. Вечером, только Оксана засыпала, старался улизнуть. Хватал пальто, дико, испуганно, по-лошадиному косил глазом. Это она еще никогда не пробовала – принуждать! И гневно хлопала ему вслед дверью, представляя, как он, скользя рукой по перилам, еле сдерживается от хохота – смеется, смеется над ней!
И все-таки ей удалось. Ну и победа… Она лежала, глядя на покоробленный, с лепниной бездарной потолок, на корявый шнур, приспущенный низко к пыльному, в форме шара, пластмассовому абажуру, глядела, не думая ни о чем. Почти забыв о том, кто лежал с ней рядом. Но повернулась и снисходительным жестом провела ладонью от лба его вдоль щеки. И вздрогнула: ладонь ощутила влагу. «Что ты, что ты?!» – она испугалась, губами коснулась его лица. Нет, не ошиблась: горячо, солоно.
Мужские слезы – ведь стыдно. Как смел он быть таким жалким? Или это она во всем виновата? От раскаяния, от вынужденной участливости, а все же не веря, не понимая, снова ткнулась губами к его лицу.
Он ее отстранил, но тут же привлек, прижал крепко. Сказал с неожиданной твердостью: «Бедная моя, бедная. Зачем так терзаешься, зачем изломалась? Бедная, слабая, глупая моя…»
Она удивленно – и страстно веря каждому его слову – слушала. Моргала, чувствуя, как ее ресницы щекочут его ладонь, большую, в которой она вся сейчас спряталась.
13
Характерно, что за довольно длительное знакомство она толком ничего о Мите не знала. Внушила себе почему-то, что он благополучен, устроен и к ней прилепился из прихоти балованного сынка, которому наскучил порядок, лоск, окружающие его с детства. Потому ей и нравилось его шокировать своей богемностью, от которой должно было его коробить. В его сдержанной воспитанности ей виделся недостаток жизненного опыта, тепличность, и казалось, что тут у нее есть очевидное над ним превосходство, и она не упускала случая его этим кольнуть.
Хотя ее-то опыт на чем строился? На романах, «любовях»? Горечь, разочарования, ею втайне лелеемые, – разве так уж серьезны они были? Уход от матери, домашний, игрушечный бунт, но опять же мать за ее комнату платила. И одевала. И вообще жила она, Елена, с уверенностью, что мать в случае чего подстрахует, поможет, вытянет, так что в самостоятельность свою она тоже скорее играла, играла в заброшенность. Мать ежедневно ей звонила, и ссора их в общем-то уже и перестала быть ссорой, просто Елене удобнее казалось жить подальше от материных зорких глаз. Но для Мити она считала нужным изображать непримиримость, бескомпромиссность: родные, такие черствые, ее унижали, и она предпочла унижениям нужду.
А он притаскивал для Оксаны гранаты, бананы, дарил Елене дорогие духи, все это она принимала, не ощущая особой благодарности, полагая, что при его благополучии, сытости это ничего не стоит, ерунда…
Он работал на телевидении, уютное местечко, куда пристраивали скучающих жен и сыночков из хороших семейств. Лафа! У них там был прекрасный буфет, фильмы крутили, на общий экран неподающие, знаменитости туда-сюда вспархивали – словом, сладкая жизнь!
Он ее не разубеждал, а может, не доходили до него ее насмешки. Да, соглашался, буфет хороший, хочешь, пирожные свежие принесу? Когда он на нее смотрел, выражение лица его делалось сосредоточенно-сострадающим, даже если в этот момент она ему хамила.
Но однажды с той же серьезностью, как и все, что он делал, Митя передал ей приглашение своей мамы навестить ее в удобный для Елены день. Елена подобралась: что ж, любопытно.
Он явился за ней, как обычно, тщательно причесанный: волосы слегка вились, но стригся он очень коротко, получалась плотная блестящая, как дорогой мех, шкурка. Лицо медно-смуглое, гладкое – она мысленно определила «холеное», – из серой фланели костюм и бледно-голубая рубашка.
Сели в такси и ехали всю дорогу молча. Он сжимал ее руку, она смотрела по сторонам. Не сомневалась: конечно, любит. Но спокойное его упрямство, с которым он вел осаду на нее, все ей прощая, все снося, случалось, ее бесило. Иной раз специально старалась вывести его из себя: ну накричал бы, сорвался, послал бы к черту, тогда бы, ей казалось, может быть, сделался бы ближе.
А так – сидели рядом, она видела красивый, четкий его профиль и думала: интересно, куда он ее привезет?
Многоэтажный блочный дом. Подъезд. Грязный кафель. Этаж шестой. Обитая коричневой клеенкой дверь. Он открыл ее своим ключом. Половичок из пестрых лоскутков. Он позвал как-то странно, горлом: мама…
Елена так смутилась, что даже испугалась за себя: жаром обдало и чуть слезы на глазах не выступили: настолько неожиданно…
У Бунина читала: студент-щеголь, галантный, пренебрежительно-высокомерный, завсегдатай светских гостиных, где держится надменно-замкнуто, и никто не знает, что живет он в каморке с матерью и сестрой,
