Елена Прекрасная

и нежно их любит, и совершенно с ними меняется.

Это мелькнуло, когда коснулась ее руки рука старушки, одетой не по-городскому, во что-то темное, бесформенное. Не мать, а нянюшка, промелькнуло у Елены, так робко та глядела, так стыдливо, боком двигалась, бормотала, точно прося о помощи: Митя, Митя, сынок…

Разительное их несходство, матери и сына, удивляло поначалу, но после, как ни странно, сглаживалось. Митя явно не находил странным, что у него вот такая мать, и спокойно, без тени неловкости чувствовал себя в этом доме с плетеными половичками, салфеточками, подушками высокой горой, с семейными фотографиями за стеклом в серванте – в этом старушечьем бедном уюте, где главным предметом гордости была безупречная чистота.

Вот откуда, Елена подумала, Митино чистоплюйство, его поползновения навести порядок и у нее. Она встретилась с ним взглядом, он смотрел прямо, а она, не выдержав такой прямоты, отвела глаза.

Опасалась совершить бестактность, обидеть. Ела, нахваливая с очевидными стараниями приготовленный обед: прозрачный бульон, пирог с капустой, даже попросила добавки. Старушка ни о чем не спрашивала, только улыбалась, и потому, как в улыбке сжимала губы, Елена подумала, что, верно, стесняется отсутствием зубов.

Все это было как-то ну совсем непредвиденно. И требовало потому усилий, ежесекундных, отвлекающих от собственных оценок, выводов. Как ей дальше-то быть из сознания ускользало. Главное сейчас выдержать.

Митя ободряюще ей через стол улыбнулся, и она согласно кивнула. Согласно с чем? Она что, дала уже обещание?

Присутствие его матери, настолько не похожей на ее мать, вообще ни на кого из ее знакомых не похожей, в чьей робости такая жила тревога, готовность как бы к удару – даже вставал в воображении жест, которым она заслонила бы лицо, – присутствие ее отняло у Елены способность сопротивляться, себя, свои интересы отстаивать.

Мать вышла зачем-то на кухню, Митя поднялся, обнял Елену, она уткнулась подбородком ему в плечо. Застылым взглядом вперилась в фарфоровую балерину на этажерке: ну, обреченно подумала, все.

Хотя все сложилось не так плохо. Митя, для которого, как оказалось, официальная сторона была весьма важна, став мужем, законным, признанным, что ли, раскрепостился. Улыбчивее стал, свободней и обнаружил новое для Елены свойство – всем нравиться. А для нее это было отнюдь не безразлично – мнение о том, что ей принадлежало, других. Понравился он не только подругам, но и матери, и даже отчиму. Правда, тот никак не мог запомнить имя нового зятя, путался, смущался, беспомощно взглядывал на Еленину мать и, желая, верно, загладить вину, похлопывал одобрительно Митю по спине. Такая несвойственная ему вовсе фамильярность Елену настораживала, но Митя, плохо знакомый с особенностями их семьи, ничего странного тут не видел, твердо верил в хорошее – и почему, собственно, не жить всем дружно, мирно?

Да уж действительно, был простоват. Рядом с ним Еленой овладевало двойственное чувство: жалостливое, какое-то даже щемящее – родное защитить, и одновременно желание отстраниться, показать окружающим, что она-де вот совсем другая…

Ей представлялось, что все же это ее замужество нуждается в разъяснениях, что кое-кто недоумевает, подсмеивается у нее за спиной. С Николаем было иначе: она существовала в его тени, зато, бывая с ним на людях, втайне гордилась: ее он выбрал!

А тут выбрала она… Безвестного паренька, работающего на телевидении. Милого, симпатичного, но абсолютно рядового. Не то что она его стыдилась, но атмосфера, среда, в которой она росла, сформировали в ней определенный стиль, тип мышления. Особость свою, исключительность – вот что каждый стремился в той среде за собой утвердить. Исключительность воспринималась как некий титул, выдаваемый избранным. Незаметность, растворенность в толпе засчитывались поражением. Такое сознание давило как пресс. Рождало неослабное напряжение. Все вокруг глядят, оценивают тебя. Размягчаться – значит подставиться. Постоянная готовность дать отпор. Кому? Всем! Исключительность ведь вызывает зависть, и за нее приходится расплачиваться.

Елена, выйдя замуж за Митю, как бы не оправдала тех надежд, кем-то (кем – неведомо) на нее возлагаемых.

Так ей казалось. И хотелось кому-то доказать, что неудача ее не постигла, наоборот, нашла то, что искала. И в этом еще убедятся некоторое время спустя. Все убедятся. И она сама тоже, наверно… Она будет счастливой, увидите! А пока она весьма неуверенно себя чувствовала себя рядом с новым мужем: вдруг он скажет, сделает что-то не то, не так…

Потребность оградить Митю от насмешек уживалась в ней с возможным пренебрежением к нему, коли даст он повод над собой надсмеяться, и тут уже был шаг к предательству. Правда, она удерживалась пока на грани, но подспудно догадывалась, подозревала дурное в себе, и заведомо себя прощало, если это дурное в самом деле проявится.

А Митя вроде нисколько не страдал от своей ординарности. Был спокоен, уравновешен, к чему Елена начала привыкать. Обрадовал и щедрый жест матери и отчима: им с Митей они подарили двухкомнатную квартиру в кооперативном доме, только что отстроенном.

Митя принял эту новость невозмутимо, а вот Елену царапнуло: мать с отчимом спешили от нее отделаться, окончательно, навсегда.

14

Переселение ее с Митей в новую квартиру совпало с той порой, когда в моду вошла легконогая мебель, встроенные шкафы, раздвижные диваны, стены в комнатах красились в разные цвета, увлекались керамикой, украшали свой интерьер ползучими растениями, корнями, найденными в лесу и на морском берегу. Дешево, да сердито – таков стал стиль тех лет. Приучили гостей довольствоваться питьем кофе из маленьких глиняных чашечек, зажигали на журнальных низких столиках свечи: говорили, говорили и даже читали стихи.

Женщины распустили по плечам уставшие от завивок волосы и принялись усердно размалевывать себе лицо: краски, прежде пригодные только для театральных подмостков, теперь вошли в обиход и домашних хозяек, и служащих: синие веки, тяжелые от туши ресницы, мертвенная бледность заштукатуренных пудрой щек.

Вспыхнул невиданный, поголовный интерес к поэзии. Там искали сенсаций, последних, опережающих газеты, новостей; домашние барды и трубадуры плодились как грибы; посещение органных концертов считалось благородным тоном; возникла жажда путешествий, пешком и на автомобилях, о семейных робинзонадах рассказывалось знакомым взахлеб, впечатлений хватало надолго.

Ветер свободы навеял страсть к омоложению. Тоска об упущенных возможностях и страх еще что-то упустить наращивали энтузиазм, подвижнический интерес в поисках давнего, забытого, и будущего, сверхсовременного. Мужчины отращивали бороды, а жены принялись вязать им грубошерстные бесформенные свитера. Яркие шарфы носили теперь небрежно, перекинув один конец на грудь, другой на спину, а-ля итальянский безработный из неореалистического кино.

И говорили, говорили, говорили…

Стало принятым являться к друзьям без предварительного уведомления и засиживаться за полночь. Сломался порядок российского основательного гостеприимства: за стол гостей не рассаживали и созывали народ, не заботясь, хватит ли всем еды. Гость тоже пошел другой. Обнаружил способность сам о себе позаботиться: выхватывал через головы подходящий кусок, рюмку наливал, не дожидаясь тоста, и не искал признательным взглядом хозяйку. Хозяйка уже битый час обсуждала нечто животрепещущее, уединившись с некто бородатым на кухне. Из магнитофона рвался хриплый отчаянный баритон, сам себе аккомпанирующий на гитаре, но его и не слушал никто. Уходили столь же неорганизованно, как и приходили. Обнаружив наконец, что квартира пуста, хозяева зевали и заводили на утро будильник.

Елена с головой окунулась в эту новую жизнь. Митя оказался домовитым, собственноручно обустроил квартиру в соответствии с модными требованиями: появился у них и встроенный шкаф, и раздвижная, обитая пупырчатой материей тахта с квадратными подушками, настольная лампа, сделанная из бутылки из- под виски – большой дефицит! – и торшер с надетой вместо абажура соломенной самодельной корзиной.