Елена Прекрасная

вражду, короткая перебранка спустя недолго уже воспринималась как бы обратной стороной любовной, родственной близости, и неважно даже, кто прав, кто виноват, ведь ничего в корне-то не менялось. Другое дело затаенная неприязнь. Она зарождалась вроде бы ни от чего, без причин, без оснований. Вопрос – ответ, и вдруг улыбка невпопад, или поспешно жадное поглощение ужина, или звук нестерпимый ножа о тарелку, или закрытая в ванную дверь, тогда как зайти туда было нужно именно сию минуту, или занятый телефон в момент ожидания звонка – бесчисленные поводы, чтобы негодование вскипело изнутри и, затвердев, давило, мешало дышать.

Основная причина ее раздражения крылась в том, что, она считала, Митя не способен оценить ее по достоинству. Да, он любил. Но как-то буднично, обыкновенно, и говорил, и думал об их семье, точно другое в их отношениях было уже изжито. Ей казалось, что рядом с ним она теряет то ценное в себе, что к ней привлекало, что ей самой придавало силу, пьянящее ощущение власти, сознание соблазнительности своей. Собственно, вся ее жизнь отмечалась постоянной неудовлетворенностью: что-то подспудное в ней искало выхода, искало применения – но что это было?

И с Митей она бунтовала, и так же, как в существовании с матерью, нелепым, ребячливым, мелочным оказывался ее бунт. По пустякам. Из-за того, скажем, что он мешал ей в Оксанином присутствии читать за едой книгу. Или роптал, когда она посреди ночи удалялась на кухню воблу чистить, отбивая вяленые рыбки о дверной косяк. Или вот не нравилось ему, что она так подолгу лежит в ванне, грызя там подсоленные черные сухарики. Она же полагала, что ее ущемляют, давят, что он, посредственность, разнообразия в ее жизнь внести не может и последние радости отнимает у нее. «Последняя радость» – подсоленные черные сухарики! Рыдала, ломала руки: ей исполнилось двадцать пять лет.

16

– Мамуля, давай поговорим, – сказала Оксана, забравшись утром к Елене в постель под ватное двуспальное одеяло. Елена пристально вгляделась в дочь. В пестрой бумазейной, вылинявшей от частой стирки пижаме, с руками в младенческой припухлости и узкой грудкой, где под тонкой кожицей даже на глаз прощупывались ребра, дочь казалась все еще существом, основной приметой которого являлся щенячий запах, дух живого тепла, согревающий до самого сердца.

Оксана так мало отличалась от других детей, что Елена, приходя за ней в детский сад, растерянно блуждала взглядом, а когда дочь обнаруживала, испытывала как бы мгновенный укол жалости и вместе – разочарования.

Впрочем, Николай-то красотой не отличался, девочка, верно, пошла в него. Но у Елены как бы сдвиг произошел в сознании: Митя обращался с Оксаной как родной отец, и к родительской его заботливости Елена настолько привыкла, что как бы передоверила дочь ему. Николай вообще будто выпал.

Митя с Оксаной умел быть строгим, и девочка его слушалась. Елене же терпения не хватало заставить дочь подчиниться какому-либо требованию: Оксанино упрямство, казалось ей, не переломить.

Сама она выросла в доме, где ценилась прежде всего деловитость, где отношения выстраивались как на службе – хороших работников уважали, с плохими, считали, незачем церемониться – где гордились беспристрастностью, объективностью, а так хотелось, чтобы просто пожалели!

Всегда хотелось… Чтобы не за успехи, не за достигнутую цель признали, а потому что родная. И разве не проще, не естественнее было бы для матери свою дочь просто любить и не искать для чувств своих каких-то обоснований, и не взвешивать постоянно «против» и «за», не видеть в ласке лишь метод поощрения, а в суровости – личную победу, необходимую для правильного воспитания?

Так, верно, и бывает: в первую очередь хочется дать своему ребенку то, в чем сам себя чувствуешь обделенным, что тебе недодали. Елена готова была, пусть в ущерб своему родительскому авторитету, уступать дочери, лишь бы та не отдалялась, не дичилась, как пуганый зверек. Опять же обычная ошибка: кажется, что твой ребенок – точная твоя копия, и уж тебе ли не знать его желаний, и как он на что отреагирует, что как воспримет.

Елена помнила: с ней самой мать обращалась неверно, давила, крушила, и в результате отчуждение. Оксане шел пятый год, Елена не то чтобы перед дочерью заискивала, скорее держалась как с равной, но девочка вдруг обдавала ее таким холодом, что она терялась.

Откуда, неужто гены? Елена, вообще склонная к слезам, как-то в присутствии Оксаны заплакала и прямо обмерла, заметив чуть ли не брезгливость во взгляде дочери. А другой раз, поссорившись с Митей, она швырнула об пол тарелку, рыдала, когда Оксана явилась с веником. И с хмурым видом, ни на кого не глядя, стала подметать.

Захворав, Оксана становилась просто невозможной. Кидала на пол игрушки, Елена, ползая на коленях, собирала их, так она еще больше ожесточалась, кричала: «Не трогай, я сама, сама!». Но лекарства принимала с поразительной покорностью, самые горькие, и не плакала, когда делали уколы, только сжимала кулачки и прятала лицо в подушку.

Непонятная скрытность, неожиданная рассудительность. Елена, сама обожая сладкое, протягивала конфету, так Оксана отдергивалась, произносила осуждающе: «Ты что, мама, забыла? Диатез у меня, нельзя шоколад!». А когда на Елену приступы нежности находили, чуть ли не стыдилась за мать: ну ладно, ладно, бормотала, и старалась поскорее вырваться.

Другой характер! Иной раз, правда, сама подходила, карабкалась на колени, обнимала за шею: Елена замирала, боясь спугнуть. Взгляд небольших светлых Оксаниных глаз в такие моменты казался особенно далеким, ускользающим.

Это было трудно. Груз ежедневных забот, связанных даже не с воспитанием, а с элементарными обязательствами по отношению к ребенку, изматывал, хотя Митя во многом ей помогал, – но в дополнение к этому неуверенность в каждом сказанном слове, в каждом жесте, которые совершенно неожиданно могли быть восприняты ее дочерью.

«Ну что, Оксана, какие сказки вам в садике читали?» В ответ – молчание, исподлобья недоверчивый взгляд. «А с кем ты в группе особенно подружилась?» Пауза. И коротко: «Ни с кем». – «Ты что, не хочешь идти сегодня в садик?» – сочувственно, надеясь на откровенность. «Идти н а д о», – и пренебрежительный взгляд.

Ну что тут делать! А вот у Мити – получалось. Когда его не было дома, Оксана раз десять спрашивала: когда придет? Приходил, так она восторгов особых не выражала, подбегала, подставляла для поцелуя щеку, но как-то сразу успокаивалась в его присутствии, будто казалось ей, что если Митя рядом, все будет хорошо.

Странно… Неужели спокойная его основательность так завораживающе действовала на девочку? А он ведь не развлекал ее какими-то чудесами, выдумками, не устраивал, как иные умеют, веселья, потех – просто ровным был и, пожалуй, еще справедливым.

Да-да, к такому качеству дети оказываются особенно чутки: к справедливости, не громогласной, не декларируемой, а постоянной, внутренней, как бы связанной с душевным равновесием. Справедливость такая обнаруживается не столько даже в словах, сколько в тоне, в обращении. Вниманию, с которым Оксана Митю слушала, Елена только позавидовать могла.

Но как, какими путями это достичь? Елена, надо признать, старалась, но и срывалась, увы. Тут уж было выше ее сил. Материнство, она не раз задумывалась, есть нескончаемая цепь жертв. Так можно и себя хоть изредка пожалеть? Можно позволить себе хоть иногда вздохнуть посвободней? Что же, всегда теперь во всем отказывать себе?

… Елена, уже в пальто, стояла в передней у зеркала, мазала губы, наконец-то решив – готова, можно себя и публично явить. «Мама, – раздался требовательно-оскорбленный Оксанин голос, – ты забыла мне шарфик надеть, а ведь холодно, простужусь, или тебе все равно!»

17

Встретилась с Варей случайно, мимоходом, на Калининском проспекте. Бросились друг к другу, расцеловались, но тут же возникла неловкость: о чем говорить?

Варя держалась так, точно чувствовала себя перед Еленой виноватой, и уже это посчиталось в обиду. Подумаешь! Не снизошла? А и не ждал ее никто, своих забот по горло.

Варя обдуманно была одета, так что даже толщина ее скрадывалась. Пальто песцами голубыми