Другую комнату оборудовали под детскую, там Оксана жила и стоял аквариум с рыбками: кормлением их занимался Митя.
Он занимался и Оксаной. Читал ей книжки, не щадя голосовых связок, изображая в лицах то волка, то козу. Оксана сидела притихшая, глядела ему в рот.
У него были ловкие руки и бесконечное терпение: Оксанины ссадины, болячки намазывал зеленкой, дул по ее требованию, чтобы утишить боль, с бинтами, пластырями возился, и Оксана все так же пристально, внимательно на него глядела.
Когда они вместе, Оксана и Митя, смотрели по телевизору мультфильмы, реакция у обоих была одинаковая: больше того, девочка как бы ждала, точно сигнала, смеха Мити и тоже тогда заходилась в хохоте. Временами Елена ловила брошенный на Митю Оксанин взгляд и читала в нем откровенную щенячью преданность.
Хотя, бывало, что ему и дерзила, он тогда обижался, и Оксана кидалась к нему на шею – утешать.
Митя хотел Оксану удочерить, но Елена взвесила: во-первых, зачем отказываться от алиментов, во- вторых, родной Оксанин отец, Николай, наверняка еще блеснет, прославит фамилию, зачем же у девочки перспективы отнимать?
Оксана росла похожей на всех других детей: ни красавица, ни дурнушка. Прямая челка, пухлое личико, светлые блекловатые глаза. Единственной особенностью в ней можно было, пожалуй, считать умение себя занять, подолгу оставаться в одиночестве. Елену, случалось, тревожила в детской тишина, она приоткрывала дверь: Оксана сидела на диване, подтянув колени к подбородку, что-то бормоча себе под нос. Вздрогнув, оборачивалась к матери, отрывисто, совсем по-взрослому произносила: что? И Елена терялась под этим сердито-испуганным, виновато-отстраняющим взглядом. Прикрывала за собой дверь с ощущением, что она помешала.
Впрочем, жили они вполне складно, как, наверно, и должна жить нормальная ОБЫКНОВЕННАЯ семья. Настроение поднималось, когда появлялась в доме обновка, пусть даже самая пустяковая, и падало, когда безденежье возникало. Митя работал на телевидении и хватался за все, что давало приработок. Елена устроилась в НИИ в отдел информации. Начало их совместной жизни совпало с периодом общего подъема, энтузиазма, веры, что все плохое позади. А, возможно, так им казалось, потому что они были молоды.
15
Начальный период их жизни ознаменовался также бесчисленным количеством знакомств, калейдоскопом лиц. Естественно: совместное существование складывается поначалу из двух отдельных половинок, «твоего» и «моего». «Твоего» и «моего» имущества, привычек, вкусов, родственников, друзей, приятелей, воспоминаний. Желание сделать их общими сталкивается с ревнивым недоверием к «чужому» и страстным отстаиванием «своего».
Начинается проверка, смотр, чистка, что-то включается в орбиту новой жизни, что-то решительно отбрасывается. Хотя происходит это скорее случайно, чем по трезвому размышлению. Арбитрами ведь оказываются те двое, кто меньше всего способен в такой момент к беспристрастию, к объективной оценке, кто целиком находится во власти настроений, и потому внушаем, переменчив, безапелляционен без всякой логики.
Масса ошибок свершается в этот, как считается, счастливейший весенне-лихорадочный период влюбленности. Нарушаются, прежде казалось, такие крепкие, родственные связи, предаются друзья, и все это как бы в доказательство верности своему избраннику. Его глазами глядишь на привычное и ослепления своего не замечаешь. Это пройдет, но в той или иной степени перестройка такая неизбежна.
За первый год семейной жизни Елена и Митя во стольких побывали домах, столько людей у них в доме побывали! И, случалось, первая встреча оказывалась последней. Но странно не это, а то, что, однажды мелькнув, лица не изгладились из памяти, вплелись в общий узор той первой, соединившей их жизни морозной снежной зимы.
Запомнилась бело-голубая высокая колокольня у дома еще школьного Митиного приятеля. Вилась поземка, Елена, подхваченная под локоть Митей, бежала, дыша в пушистый воротник пальто, ворсинки меха прилипали к губам, сбоку она взглядывала на Митю. Крутые выгнутые мостики над Яузой, и сейчас еще дышащие тихой провинцией неширокие набережные Москвы-реки, купеческие особнячки, чугунные низкие ограды скверов запомнились навсегда, хотя ведь разве это казалось важным?
Тяжело, астматически дышащая женщина с укоряющим взглядом темных влажных глаз открыла им дверь. И тогда же в передней появился Митин школьный приятель, ростом с десятилетнего мальчика, ушастый очкарик с брюзгливо оттопыренной мясистой нижней губой. «Он очень умный, – шепнул Митя Елене, – в с е знает». В комнате стояла елка, хотя Новый год давно миновал, порыжелая, высохшая, – зачем-то стояла, такая непраздничная, раздражающая неопрятной тоской. На столе были разложены шахматы и сидели какие-то люди. Пили чай. Вечеринка не вечеринка, не поймешь что.
Сразу захотелось уйти. Зачеркнуть, никогда больше не встречаться с этими людьми. Кто они были, так никогда и не выяснилось. Остался эпизод. Высокая бело-голубая колокольня, горбатые мостики над Яузой, тишина, безлюдье набережных, деревья, чьи ветви, покрытые снегом, казались кружевными, хрупко- воздушными и даже еще более прекрасными, чем в зеленой листве.
Итак, школьного приятеля отмели. Отмели многих институтских друзей. Отмели Варьку, за чрезмерную шумность, ячество, громоздкость, отнимавшие свободное пространство у других. С Варькой всегда казалось тесно. Ее, правда, можно было звать в тех случаях, когда требовался «генерал». Варька вполне уже годилась для такой роли. Она стала популярна. Являлась перед зрителями не только в определенных образах, но и, бывало, говорила, рассуждала от себя.
Елена как-то увидела свою подругу на телевизионном экране в так называемой «беседе за круглым столом», в кругу знаменитостей, якобы свободно, по-домашнему расположившихся в глубоких креслах. Ведущий, тоже весьма популярный, пытался направить разговор по сценарному руслу, как было условлено, договорено. Но знаменитости кто куда разбредались, их под софитами раскрепощенность позволяла нести им любую чушь, и они пользовались этим правом с обаятельной беспечностью.
Но когда очередь дошла до Вари, тональность передачи как-то сразу нарушилась, переменилась. Экран заполнило ее хмурое лицо, комическое уродство которого вдруг обрело тревожащую величественность. Она говорила и теребила бусы у себя на груди, и этот нервический, совсем не актерский, выдающий подлинное волнение, озабоченность, тревогу жест совсем почему-то не мешал, а даже усиливал внимание к каждому ее слову.
Она говорила о чисто профессиональном, специфическом и трудном, проблемном. И это рождало сочувствие, потому что возвращало к наболевшему, трудному своему. Тысяча нитей, оказывалось, соединяло одну профессию с другой, одно дело с другим, и важен был тон, интонация, строгая, искренняя, с которой об этом говорилось.
Варя несла в себе заряд – заряд праведный, даже если в чем-то она и ошибалась.
Митя тоже смотрел эту передачу. Очень внимательно. И когда она кончилась, когда титры по экрану поплыли, взглянул на Елену мельком. Но она успела перехватить его взгляд, успела прочесть в нем, хотя и скрытое, снисходительное сожаление. Но Митя разве понимал! Варькой еще можно было прихвастнуть, но нечем хвастаться перед самой Варькой. Доброжелательная воспитанность Мити и теперешняя Еленина «оседлость», слаженная обыкновенность их отношений и «дешево-сердитый» в их доме стиль – Варькой это было бы воспринято как потери, а вовсе не как обретения.
Елена предпочла со старой подругой порвать, чтобы уберечься от возможных уколов своему самолюбию. Да, собственно, и Варька не рвалась на общение: дорога для них разделилась, направо пойдешь, налево пойдешь…
В жизни с Митей Елена не чувствовала особых разочарований, напротив, кое-что оказалось лучше, чем она могла ожидать. Но в нем, как и в совместной их жизни, ощущался уже потолок, предопределенность как бы слов, действий, поступков. Временами слова, поступки, действия обращались в некую карусель, кружение на одном и том же месте. Сегодня, скажем, он брился в ванной и шаловливо мазнул Елену по носу кисточкой – и завтра тоже… Сказал как-то огорченно: «Жить с тобой можно только с огромным запасом великодушия». Фраза прозвучала выстраданно, Елена даже устыдилась, но через неделю он снова ее повторил… Фактически ей не в чем было Митю упрекнуть, но отчего тогда возникало раздражение? И накапливалось.
Ссоры, срывы даже не так настораживали, потому что выплеснутая злость не успевала перерасти во
