Сергей подхватил Ирину на руки и отнес в угол на подшивку.
— Подожди, — оплела она его руками за шею, — костюм сниму… Фотографироваться ведь можно и без одежды?
Он осторожно поставил ее на ноги и стал расстегивать молнию на юбке.
— Дверь закрой.
— И правда…
Ирина раздевалась, красуясь, поворачивалась боком, спиной, переступала длинными ногами.
— Не надо, — остановила она, когда он торопливо схватился за ремень на джинсах, — я сама.
Он принял ее игру, отдался нежным рукам и губам. Но в какой-то момент не выдержал, грубо сжал ее и бросил на газеты. Она застонала, закусив губу…
Отдышавшись, они пили вино, не спеша одеваться. Ирина всунула ноги в босоножки, встала перед белым экраном из парашютного шелка, который Сергей добыл у десантников.
— Ну что, мастер? — закинула она руки за голову, чтобы приподнялась тяжелая грудь.
— Момент, — взял Сергей камеру.
Он снимал, не жалея пленку. Фигура у Ирины была хорошая, но уже далеко не девичья. И Сергей больше наводил объектив на лицо, на котором горели черные глаза. В их глубине играли сполохи, от которых когда-нибудь человек превратится в пепел. За сполохами всегда бьют молнии, он это знал.
Сергей нажимал и нажимал на затвор, боясь, что сполохи на пленке не проявятся.
— Хватит, — наконец опустил камеру Сергей.
В зеркале на стене он видел, как Ирина одевается. Она нагнулась за трусиками, и Сергей ахнул. На белых полукружьях крепкого зада отчетливо читались черные буквы: «Нароч… заря».
«Что значит свежая краска!» — вгляделся он в зеркало.
Руки сами взялись за камеру. На щелчок затвора Ирина оглянулась, улыбнулась, выгнула спину.
— Хороший будет снимок?
— Отличный! Вот так стой, не поворачивайся…
Сергей щелкнул еще раз, крупно взяв в кадре один зад с надписью.
— Смотри, чтоб муж снимков не увидел. Он у меня ревнивый.
— Я себе не враг, — осторожно положил на стол камеру Сергей, глубоко вздохнул. — Где он сейчас?
— По району поехал. Когда будем снимки смотреть? Позаботься, чтобы в следующий раз условия были не такими антисанитарными.
Она обвела взглядом лабораторию, и брезгливости в нем Сергей не заметил.
— У моего друга дом на озере. Поедем? — сказал он.
— Конечно, и обязательно на служебной машине мужа.
Они расхохотались.
На следующий день Козельков в редакцию не спешил. Отдежурив ночь, на работу вообще можно не являться. Но в десять часов примчался Лавринович.
— Тебя Шафранский ищет. Сказал, чтоб из-под земли достали. У шефа, бедного, лысина вспотела. Натворил чего-нибудь?
— Не знаю, — в животе у Козелькова неприятно похолодело, — может, последний номер газеты не понравился.
— За газету одному редактору влетело бы. Ну, признавайся.
— Если не вернусь, считайте меня коммунистом, — хлопнул Гришу по плечу Козельков. — Шерше ля фам, господа!
— Ля фам, ля мур… — бурчал сзади Гриша. — Нет, чтоб рассказать как другу.
— Козельков? — взглянула на него, как на утопленника, секретарь в приемной мэра. — Проходите.
Шафранский не встал из-за стола, не подал руки, сидел, ссутулившись, постукивал сигаретой о пепельницу.
— Значит, так, Козельков… Через двадцать четыре часа чтоб и духу твоего не было в городе.
«Прочитал! — с облегчением выпрямился Козельков. — Разобрал-таки надпись на заднице жены! А ведь это не так просто. Зеркало подставлял? Но краска какая хорошая, до ночи продержалась!»
— Подавай заявление, собирай манатки — и геть из района на все четыре стороны. Узнаю, что ты где-нибудь поблизости, — раздавлю, как жабу. Понял? Сутки даю, чтоб тобой здесь не смердело.
Козельков с усмешкой смотрел на него, но Шафранский не поднимал глаз.
— С Ириной проститься можно? — спросил Сергей.
— Что?! — подскочил Шафранский. — Да я тебя… Убью, сволочь!
— Из газового пистолета? — поинтересовался, поднимаясь Козельков. — Или автомат имеется?
— Во-он! — заревел Шафранский. — Вон из кабинета, подлец! В ногах будешь ползать…
Дальнейшего Козельков не слышал. Спокойно вышел, аккуратно закрыл двойную дверь, подмигнул секретарше, которая видела в нем уже не утопленника — вампира:
— Поставил мэру автограф, но ему не понравилось. Узнайте при случае, почему надпись не подошла.
На работе, никому ничего не сказав, он закрылся в лаборатории, проявил пленку и отпечатал снимки. С последнего негатива сделал десять фотографий.
Написал заявление об увольнении, внимательно прочел, исправил ошибку в собственной фамилии — вместо «з» рука вывела «б». Бросил в сумку две камеры, вспышку, линзы и бленды, катушку с пленками, кипятильник и остатки чая. Не много же он барахла накопил. Зашел к Ивану Степановичу, положил на стол заявление.
— В курсе, Степанович?
— Дак, это… Я тут ни при чем! — виновато развел тот руками. — А тебе что — девок мало? Взял бы деревенскую и жил, как человек. Хороший ты парень, Сергей, но дурак. Я вот…
— Это вам на память, — положил на стол конверт с фотографиями Сергей. — Вскроете завтра ровно в двенадцать. Приказ самого Шафранского!
Буйко посмотрел на конверт, как на ядовитую гадину.
Сергей заглянул к Лавриновичу.
— Слышь, Гриша, обмыть отъезд не желаешь? Шафранский послал меня на три буквы и сроку дал двадцать четыре часа. Успею я туда за сутки смотаться?
— Куда?
— На три буквы.
Гриша, не испросив разрешения у редактора, молча побежал за Сергеем.
Взяв в руки то самое фото, он не то что говорить — дышать перестал. Сергей влил в него стакан вина.
— Это… она? — наконец прорезался голос у Лавриновича.
— Она, Гриша, царица. Узнаешь?
— Что ты написал на ней?
— Я, Гриша, всегда подозревал, что с мозгами у тебя неладно. Разве я могу так красиво написать?
— Не можешь.
— Ну, дошло?
— Наша газета… — Гриша беспомощно взглянул на друга.
— Вот! Если тебя, Гриша, посадить голой задницей на первую страницу нашей газеты, получится вот такая красивая надпись…
Гриша в восхищении грохнул стакан о пол.
— Правильно, Гриша, мне это уже не нужно — ни склянки, ни гранки, ни «Нарочанская заря». Вольная птица, Гриша! Куда скажешь, туда и полечу.
— В Москву?
— На три буквы, Гриша.
