— Две? — удивилась женщина.
— Вина тоже добавь.
— В магазине, говорили, кагор есть.
— Купи две бутылки кагора. Не слышала, Ракитский в город подался?
— Вы лучше знаете.
— Передай Любовь Сергеевне, сразу после обеда пускай ждет.
— Дак, Афанасьевич!.. — всплеснула руками Пилиповна. — Как раз сегодня Станкевичиха разнесла по деревне!.. И про сторожку все знают.
— Пусть знают. А ты сейчас же иди и передай.
Микола почувствовал, как загорелась под невидимыми иголками кожа и вскипела кровь.
— Пропадать, так с музыкой, туды-т-твою-растуды!
Нащупал в кармане колхозную печать, с которой не расставался и в постели. Достал из ящика стола портсигар с губкой, пропитанной чернилами, потыкал в губку пальцем. Сухая. Подлил чернил, защелкнул портсигар, положил в другой карман. На жену поспорил, дружок дорогой? Будут тебе доказательства. Ну и напьется он сегодня! Как в последний раз.
Любка немного опоздала. Он ждал, нервно обстругивая ножом палку. Вдруг не придет?..
Она неслышно выскользнула из кустов, подскочила сзади, обхватила за шею:
— Едва больных разогнала! Я думала — ты уже не объявишься.
— Чем больше грешишь — тем больше хочется. Поехали!
Она вскочила в возок, сразу начала разбирать свертки.
— Ого, сколько! Вино сладкое?
— Сладкое.
— Не люблю кислятины… Заскочила домой платье переменить. Тебе нравится?
— Нравится, — буркнул Микола, не оборачиваясь.
— А какого цвета?
Он вынужден был оглянуться. Платье было пестрое — в глазах резало. Ну конечно, платье и должно издали бросаться в глаза.
— Хорошее, — похвалил он. — А соседи знают, куда ты так вырядилась?
— Что мне соседи? Пускай за своими мужиками смотрят.
— А Петро?
— Моя забота.
В сторожке они в четыре руки быстро собрали стол. Микола обвел его взглядом: есть все, что надо, и еще немного. Давай, девка!
Любка выпила почти полный стакан вина, оживленно заговорила, запустив ногти в апельсин. Не тем, девка, закусываешь, ну да это твое дело. Наливая второй стакан, Микола смешал вино с водкой. Выпив его, Любка захмелела, велела быстрее нести ее на топчан. Без обычной игры потянула его к себе, застонала…
Отвалившись, Микола потрогал отяжелевшее тело. Любка не шевельнулась. Микола осторожно достал из штанов, валявшихся возле топчана, печать, открыл портсигар, потыкал печать в чернильную губку. Повернул к себе Любку задом, подышал на печать, чтоб не казалась холодной, и стал про себя считать: «Раз, два, три…» Поставив на каждой ляжке по пять круглых печатей, качнул головой — гладкая… На белой коже хорошо читалось: «Колхоз «Маяк коммунизма».
— Нормально, — похлопал он тяжелой ладонью по заднице. — А, девка?
Любка что-то бормотнула, потянула на себя одеяло.
— Спи-спи, — сказал Микола, наливая себе в стакан, — до приезда мужика надо проспаться.
Этой же ночью у хаты председателя грохнул выстрел. Звонко высыпалось оконное стекло. В хате заголосила женщина, зашлись в плаче дети. Грузный Микола в исподнем выскочил из соседнего окна и тяжело гопнулся о землю. Матерясь и хромая, он побежал по соткам с высокими кустами бульбы.
— Не уйдешь, гад! — закричал Ракитский, пристраивая дуло ружья между досок забора. — Собаке собачья смерть, козлиная морда!
Ахнул второй выстрел. Но было темно, да и на ногах Ракитский стоял нетвердо, — председатель растворился в ночи.
До утра Микола Афанасьевич прятался в овине. Как только начало светать, за ним прибежал десятилетний сын Мишка.
— А дядька Петро?.. — трясясь от холода, спросил батька.
— Ушел домой. Мамка его поленом стукнула.
— Совсем ушел? — недоверчиво переспросил батька. — А что говорил.
— Ругался. Сказал, какую-то печать тебе поставит.
Козел нервно засмеялся, представив себе друга. Наверно, поводил носом, пока разобрал, что за печати на жениной заднице. Как ни крути, а документ заверен по всей форме.
— Ну ладно, — взял он сына за руку. — Мамка спит?
— Плачет, — всхлипнул Мишка. — Милиция приезжала…
— Зачем милиция? — покосился на сына Микола.
— Дядька Петя совсем пьяный…
— Без милиции разберемся…
Микола шел домой, ощущая босыми ногами ночную росу. Дождь будет… Где-то за лесом погромыхивало. Воробьиные ночи надвигаются — с перунами, ливнями, ветрами.
Через полгода друзья опять сидели в темном углу «Чайной».
— На холеру нам надо было биться об заклад? — спрашивал Ракитский, с трудом втиснув в себя стакан водки. — А, Микола? На холеру?
— Ну да, — гонял вилкой по тарелке скользкий масленок Козел. — Обоих с работы сняли. А могли одного меня.
— Жалко, что я в тебя тогда не попал, — вздохнул Петро.
— В другом месте сейчас сидел бы. И женки одни бы остались.
— Все равно жалко. Ладно, давай.
Глухо звякнули стаканы.
Они смотрели друг на друга, и каждый видел на лбу товарища круглую светящуюся печать.
«Уплачено. ВЛКСМ»
Секретарь-референт организационного отдела ЦК комсомола Жанна шла по коридору — и у парней, мимо которых она проходила, хрустели шейные позвонки. Сотрудники, у которых не было и никогда не будет секретарши, следили за ней из-за приоткрытых дверей. Вахтеры-отставники, и те задирали голову, стараясь поймать в пролетах верхних этажей тот самый промельк девичьей ноги, от которого сладко замирает сердце. Сам первый секретарь, столкнувшись с Жанной, останавливался и качал головой: везет некоторым!
Жанна усмехалась в ответ уголками губ.
Заведующий орготделом Борис Козловский отодвинул от себя стопку бумаг и нажал кнопку звонка. Жанна появилась в дверях, держа наготове блокнот и ручку.
— Заходи, — махнул рукой Козловский.
Жанна плотно закрыла дверь, прошла и села в кресло.
